Когда мы под’ехали к отелю, мы сказали девочкам, что им придётся остаться голыми. Мы поднялись на лифте в номер Винса и Томми, там мы начали пить и постепенно дуреть. Блондинка сидела на кровати, раскинув ноги, и это подкинуло нам идею.
Томми возвратился из ванной с тюбиком зубной пасты, так что для начала мы запихнули ей в пипку его. Затем мы подумали, что будет не справедливо оставить её с зубной пастой, но без зубной щетки. “Что у нас ещё есть?” спросил Томми.
“Как насчёт долбаного телефона?” предложил кто-то, возможно, это был я.
Мы сняли с рычага телефонную трубку и засунули её внутрь так, что снаружи остался торчать один только микрофон. Девочка сидела и все время смеялась, иногда постанывая, толи потому, что она была возбуждена, толи потому, что она хотела, чтобы мы так думали.
“Я хочу есть”, проворчал Мик, который со скучающим видом наблюдал за всем этим с кресла.
Мы сказали ему, чтобы он отвязался, но затем сообразили, что можно найти компромисс. Я набрал на телефоне номер гостиничной службы, и вдруг, через открытые ноги блондинки, мы услышали приглушенный голос: “Здрхфстхфхте, обсхфжхфние нхмхрофф”.
Я наклонился и продиктовал наш заказ в промежность девочки.
“Кххакххая кхомнхатха?”
“Комната два-два-семь”, ответил я.
Брюнетка начала смеяться. Внезапно, Винс в порыве вдохновения обернулся к ней. “Над чем это ты так смеёшься?”
Она прекратила смеяться и тупо уставилась на него. “Твоя мать знает, где ты?” спросил Винс.
“Нет”, сказала девочка.
“А ты не думаешь, что она беспокоится о тебе?”
“Может быть. Я не знаю”.
“Возможно, тебе следует позвонить ей”. До нас вдруг дошло, к чему он клонит. “Какой у неё номер?”
Она продиктовала номер Винсу, и он набрал его. Её мать ответила, и брюнетка склонилась над промежностью своей подруги. “Привет, мама. Я просто звоню, чтобы сказать, что я скоро буду дома. Я сейчас в «Черрис» («Sherry’s»). Хорошо? Спасибо”.
Той ночью мы не просто потеряли уважение к этим девочкам, мы утратили уважение к самим себе.
Когда я возвратился в Лос-Анджелес, мне позвонила моя единокровная сестра Сэси (Ceci) и сказала, что моя мать подвинулась рассудком и находится теперь в психиатрической клинике в Сиэтле (Seattle). Я не разговаривал со своей матерью с тех самых пор, как оставил её стоять на автобусной станции Грэйхаунд (Greyhound terminal) шесть лет назад и, хотя я все ещё был ожесточён и сердит, я чувствовал, что должен увидеть её снова, соединиться с какой-то частью моего прошлого прежде, чем потерять её навсегда. Так что я сел на самолёт до Сиэтла, опечаленный тем фактом, что наше воссоединение должно было произойти в психиатрической больнице. Когда я вошел, я едва узнал её. Эти шесть лет не пошли ей на пользу. Когда-то у неё было всё: красота, талант, остроумие. Но теперь она больше была похожа на Оззи, чем на мою мать. Я подошёл и коротко обнял её. Она уставилась на меня своими глазами, и первое, что слетело с её губ, было, “Ты написал песню обо мне?”
