Пожалуй, впервые в жизни пожалел Карналь, что не хватает ему беззаботности. Хотя бы такой, как у их аспиранта Васи Дудика. Для того не существовало проблем, трудности преодолевались сами собой, несчастье пребывало вне сферы его житейских интересов, трагедии он щедро дарил врагам. "Все поднимается, встает, растет, смеется"... Карналь не воспринимал такого облегченного взгляда на жизнь. Он не удовлетворялся строкой великого поэта, на которую ссылался Дудик, пробовал бить аспиранта другими строками, полнее отражавшими суть жизни: "Все обновляется, меняется и рвется, исходит кровью в ранах, в грудь, стеная, бьет". Но Вася и споры считал одной из форм умышленного усложнения жизни, охотно соглашался с Карналем, рылся в своих бездонных карманах и радостно сообщал всем жителям комнаты, что у него от аспирантской стипендии остались еще какие-то деньги и он хочет дать грандиозный банкет. Они шли на Дерибасовскую, пили пиво, съедали целую гору сосисок. Тут часто набредал на них Кучмиенко - не то благодаря своему обостренному чутью, не то просто потому, что всегда шлялся по Дерибасовской, не очень вникая в науки. Тогда Дудик и Кучмиенко в один голос заявляли, что все непременно должны идти посмотреть на балеринок. Карналь колебался, говорил, что это неудобно, что вообще не годится подглядывать, но кончалось всегда тем, что веселая ватага увлекала его за собой, а Кучмиенко еще и издевался, называя Карналя подпольным донжуаном, уже в десятый раз рассказывая Дудику, что в Карналя влюблены все девушки курса, если же точнее, то две Томы, одна Римма, три Софы, четыре Лары, одна Люда, одна Ната, две Лили, а еще Катя, Маня, Нюся и девушка по имени, которое не подходит к ежедневному употреблению, - Кора. Это означает Корабела, то есть дочь кораблестроителя. Под общий хохот Карналь благодарил Кучмиенко за такую информацию и обещал внимательно изучить его сообщение.
Тем временем они добирались до балетной студии, затаившись среди невысоких, довольно обшарпанных деревьев и редких кустов, заглядывали в высокие сводчатые окна, и их глазам открывался совсем другой мир. Дудик тихо ахал, Кучмиенко потрясенно причмокивал. Под мелодию, рождаемую черным роялем, плавали по паркету белые видения девичьих фигур, там все было ненастоящее, дивно удлиненное, наклоненное под опасным углом. Оно нависало над тобой, как небо, летело на тебя, угрожало падением, катастрофой: и длинный узкий зал, похожий на палубу корабля, положенного на борт штормовой волной, и черный треногий рояль, и те неземные белые создания. Карналя не оставляло тревожное ощущение, что земля тоже угрожающе клонится, выскальзывает у него из-под ног - невозможно удержаться, вот-вот упадешь на те сводчатые окна, ударишься о их высокую прозрачность, и тебя, опозоренного, беспомощного, увидят те, кто бело летает в розовом воздухе под розовыми люстрами. Он пятился в запыленные кусты, ноги его на чем-то оскальзывались, рядом что-то бормотал Кучмиенко, ахал Дудик, но над всем царила та неслышная музыка в длинном розовом зале и удлиненные тени девушек, которые летели, как воплощение гармонии, восторгов и счастья.
