Плохо, что наша Церковь слабо вразумилась победительной силой веры, отступилась от униженного и пригрела ростовщика, признав, что неправедные деньги могут быть прощены Господом. Увы, деньги ростовщика — это горшок с угольем на краю кладбищенской могилы. В прежние времена были благодетели, но они отчисляли от нажитого в трудах, соскребая с них накипь неправедного; нынче же жертвуют от наворованного и попадают тут же в святцы. Это роковое племя, подчистую ограбив народ, со всех амвонов трубит, что красть вредно, красть преступно и неправедно, что Бог покарает стяжателей; но покарает лишь тех, кто стащил горшочек масла, мешок картофеля, круг творога; но сохранит в милости неиссякновенной тех, кто из воздуха накрутил миллион и оставил в сиротских слезах тысячи вдов…
Как трудно, однако, рассуждать бесстрастно о новом времени на фабрике грез, куда всех нас заманили обманом и заставили лепить из сыпучего песка грядущее обиталище русского племени… Но пора вернуться к сюжету и вспомнить нашего побродяжку, сыскавшего, наконец-то, надежный приют…
Через день дог вернулся к нам и занял приличное своему положению коронное место. Нет, не вздох досады вырвался из моей груди, но облако тоски, заслонившее мрачной паморокой все вокруг; словно бы ведра серой краски разлили и широким помазом выкрасили в один гнетуще сиротский цвет. Даже жена моя расстроилась от подобной безысходности; лишь сын мой не испытывал никакой гнетеи, он готов был расцеловать злодея в макушку, в крутые надбровные дуги, похожие на тележные ободья, в глубине которых светились задумчиво-проницательные фонари. Пес, завидев хозяйку, поднялся на шаткие костомахи, похожие на будылья гигантского чертополоха, и прислонил лошадиную морду к ее боку, выманивая ласки; жена не сдержалась, ласково потрепала дога по загривку, щекотнула меж ушей, отчего бедный пес затрепетал всем нескладным телом. Как я успел заметить, дог выровнялся за эти дни от сытной еды, выгладился, шерсть заблестела и шпангоуты ребер запали под свежее мясцо. Наш Черныш, завидев эту умиротворенную сценку душевного единения, от естественной зависти и ярости издал протяжный стон, словно ему без всякого укола выдирали живой белоснежный клык. Тут к воротам нашей усадьбы подошла какая-то бабеха из местных благовоспитанных и поставила миску с едою; дог ринулся к подаче. Сын пошел посмотреть на столь забавную сценку, стреляя из водяного пистолета. Раздался истошный вопль, мать, чуя беду, кинулась сломя голову к воротам; дог терзал нашего нечастного сына, превратив его в куль с ветошью. Покусал он мальчишку изрядно; тот не мог остановиться от затяжного крика, рвавшего грудь на части; казалось, весь дачный поселок застыл в оцепенении. Жена кружилась возле сына, разглядывая раны, решая, что предпринять; везти ли в больницу на уколы иль вызывать врача на дом; но решила по какому-то наитию обойтись йодом. Дог же равнодушно, будто суматоха не касалась его, вернулся на крыльцо и сыто зевнул, смеживая глаза. Я в благородном негодовании выскочил на крыльцо, схватил лыжную палку и лишь замахнулся в сторону наглеца, как тот вдруг раскатисто зарычал и оскалился, некрасиво задрав нижнюю губу; по коричневому бестрепетному взгляду я понял, что мои угрозы мелки и меня не боятся.
