А где-то кто-то ждет кого-то
И делит вечность пополам.
Не прощелыги, не скитальцы, —
Идет-поет слепая рать.
И на руке не хватит пальцев,
Чтоб разом всех пересчитать.
* * *
Французы дороги считают на лье,
А мы их от радости потчуем щами,
И нас посещает в исподнем белье
Бодлер неуемный с чужими вещами.
Он что-то плетет о каком-то астрале,
И выпивку ищет, и рушит покой.
Французы, французы! В каком карнавале
С вас маски сорвали небрежной рукой?
* * *
Ивану Голубничему
Все хорошо. О'кей! Упали кегли.
Россию любишь — значит, ты фашист.
Как молодой самоубийца, медлит
Лететь к земле последний гордый лист.
Все хорошо. О'кей! Все победили.
Сверчок увидел свой родной шесток
И ужаснулся. Друг мой! Где мы были,
Когда несли свободу на лоток?
Пусть нам кричат: "Пишите веселее,
Покоя нет от ваших сумасбродств!"
Но мысли год от года тяжелее
И ненавистней разжиревший сброд,
И невозможно прятать под подушку
Бессилье рук и думать: Боже мой!
Когда бы с нами жил великий Пушкин,
Он не назвал бы Родину женой.
В Клубе писателей на Большой Никитской в этот вечер был концерт какого-то эстрадника, в связи с чем нижнему буфету по распоряжению директора ресторана надлежало работать до окончания концерта. Естественно, вся цэдээльско-графоманская пьянь такому неожиданному подарку ужасно обрадовалась. Когда Николай еще до шести часов вечера спустился в буфет, за каждым столом уже гудела, галдела, хохотала или таинственно шепталась своя небольшая компания. Он сюда прежде захаживал, и некоторые лица ему были знакомы.
Подойдя к стойке бара, Николай обратил внимание на сухопарую буфетчицу грубоватой наружности и неопределенного возраста. "А где Люция?" — на всякий случай поинтересовался он. "Сегодня не ее смена. Завтра будет", — прозвучал недовольный ответ. "Тогда сто грамм водки, томатный сок и бутерброд с ветчиной", — произнес он с безразличным видом.
Еще от двери буфета Николай узнал пьяненькую физиономию поэта Печенкина, сидящего возле стены с какими-то двумя неизвестными ему бородачами средних лет. Николай подошел к их столу, поприветствовал Печенкина и спросил разрешения присесть.
— Давай, давай, старик, садись! — вскинул вверх руки поэт Печенкин. — Давненько тебя не было видно! Иванов, Коля, — представил он гостя своим собутыльникам. — Мировой мужик. Я уважаю его за прямоту, — он ударил Николая по плечу. — Знакомься, это Игорь Китов, тоже стихотворец, а это Дергунькин Миша, прозаик. Нам тут сегодня позволили гулять чуть не до ночи.
