К тому же, кажется, Грибоедова нам загородил и сам Грибоедов, его хрестоматийный портрет: этот щегольской фрак, над которым смеялся его Чацкий ("Хвост сзади, спереди какой-то чудный выем, рассудку вопреки, наперекор стихиям"), этот спокойно минующий нас взгляд сквозь очки, эта герметическая замкнутость. Кажется, и биография соскальзывала с него, как чужая, — без обычного русского домашнего тепла. И странно было, что у него пушкинские друзья — Кюхельбекер, Рылеев, Чаадаев, Д.Давыдов, А.Бестужев-Марлинский, Вяземский, Одоевские и т. д. и что он вообще из этого круга — так отдельно, будто в другом столетии, прожил он для нас. А то и вовсе, как вырвалось у Т.Глушковой, "как будто бы и не жил на земле".
И великая его комедия — какое чудо посреди этой биографии! Подлинно — дар небесный, словно ниоткуда взялась. Как еще нынешним следователям от литературоведения не пришло на ум по теперешней моде доискаться — сам ли написал? Одна, и такая необыкновенная — живая Москва, вымысленная в Персии, чтобы потрясти Петербург! Сам, поди, временами был не рад — всяк как на живую комедию глядит: кто с опаской, кто с любовью, но все мимо его собственного живого сердца.
И вот через сто семьдесят лет после гибели это живое сердце отзывается в сердце и уме другого московского поэта. Внимательный читатель Татьяны Глушковой, верно, найдет здесь свою последовательность. Она глубоко и верно знает минувший век, его поэзию, его мысль, его быт, что уже доказала прекрасными равно стихотворными и литературоведческими работами о Пушкине, Некрасове, Фете… Так что Грибоедов был «неизбежен». Однако вовсе не потому, что поэтесса укрывается от безумия дня в безопасной утешительной дали прошедшего. Прямо наоборот. Всякий раз она обращается золотому веку русской поэзии для самого живого урока и укора, следя, как мы расточаем не нами приобретенное, как теряем национальное единство, духовную крепость, спасительное сострадание, ответственность перед историей. И нынешний ее роман не просто о Грибоедове и не просто «хроника» его жизни — как ни убеждает нас в этом подзаголовок, ибо в основном книга написана от лица Грибоедова, как нечаянно подслушанный монолог, неожиданно сысканные черновики, только что обнаруженные письма, любовно записанная беседа. Это — роман самого Грибоедова о России, всегда так остро любимой ("Незагасима! — светится во мраке!"), о милых друзьях — Катенине, Бегичеве, А.Одоевском, Верстовском, Алябьеве (и т. д.), о декабрьском восстании, о счастливой своей комедии, о любимом, дружно всеми хулимом Чацком ("в нем чудится мне что-то от Вильгельма, / От Дон-Кишота"), о вечной кавказской войне ("Нас ли на закланье, Чечню ль — / У Бога выбор невелик"), о кратчайшем счастье женитьбы ("Уже привык и счастлив, что она / И в день, и в ночь нежна у изголовья"), о неуклонном полете к гибели, как плате за его детище — Туркманчайский мир, и опять, опять, опять о России — в Крыму, Тегеране, Тебризе ("Так Русь, так вечность светлая близка"). И так хочется все это пересказать, обогнать читательскую радость, обмануть себя «соавторством» мысли, которое часто чудится критику в таком пересказе. Но переводить стихи в прозу все равно, что поворачивать вспять и распускать пряжу, уже свитую в золотую нить поэзии.
