— Оставим это, Джабба. В твоем теле недостаточно чувств, чтобы согреть даже осиротевшую бактерию. А что же до «Жадины», так ведь ты послал его убить меня.
— Что ты, Хан! — удивленно возразил Джабба. — С чего это мне убивать тебя? Ты лучший контрабандист во всем нашем бизнесе. Ты слишком ценен, чтобы быть поджаренным. Жадина всего лишь передал мою озабоченность по поводу твоих отсрочек. Он и не собирался убивать тебя.
— А мне показалось, что собирался. В следующий раз не посылай ко мне этих хамов-наемников. Если тебе понадобится что-то сказать мне, навести-меня сам.
Джабба затряс головой и его жирный подбородок и толстые щеки даже затряслись, мясистые свидетельства его притворного огорчения.
— Хан, Хан, ах, если бы тебе тогда не пришлось сбросить тот груз специй! Ты понимаешь… я просто не могу делать исключений. Что со мной было бы, если каждый пилот, перевозящий контрабанду для меня, оставлял бы свой груз при первом же намеке на боевой имперский корабль? А затем просто показывал пустые карманы, когда я требовал у нет компенсацию. Так дело не пойдет. Я могу быть великодушным и снисходительным, но не для своего же банкротства.
— Знаешь, Джабба, даже меня иногда догоняют. Не думаешь ли ты, что я сбросил специи только потому, что мне надоел их запах? Я хотел их получить. У меня просто не было выхода, — он весело улыбнулся. — Так ты говоришь, я слишком ценен, чтобы быть зажаренным? А у меня сейчас есть контракт, и я могу расплатиться с тобой даже с небольшой надбавкой. Мне нужно только еще немного времени. Я могу тебе дать тысячу авансом, остальные через три недели.
Туша, казалось, задумалась, а затем снова обратилась со словами, но не к Соло, а к своим наемникам:
— Уберите свои бластеры, ребята, — он повернулся и хищно улыбнулся в сторону стоящего коррелианца.
— Хан, мой мальчик, я делаю это только потому, что ты лучший из пилотов, которые могут мне понадобиться когда-нибудь снова. И поэтому от величия моей души и великодушного сердца, еще, скажем, двадцать процентов сверх того — я дам тебе немного времени, — голос его почти сорвался, — но это в последний раз. Если ты снова разочаруешь меня, если ты раздавишь мое великодушие своим издевательским смехом, я дам за твою голову такую цену, что ты не сможешь приблизиться ни к одной цивилизованной планете всю свою оставшуюся жизнь, потому что на каждой из них твое имя и лицо будут известны людям, которые с радостью выпустят тебе кишки за одну десятую того, что я им пообещаю.
