«Ладно. Но ты можешь сказать мне, для кого ты гроб сделал?»
«Я, во-первых, не один, а два гроба сделал. В одном меня и похоронили…»
«Ну, а другой кому?»
«Во-вторых, я тебе не скажу кому… Может быть, тебе?»
«Я маленький, он мне по росту не подходит».
«Небось вырастешь».
И я не хочу вырастать. Грудь моя помнит прикосновение женской руки, и в груди зреет отчаянный крик горя и протеста. Мы с Февралевым летим, каждый стоя одной ногою в ведре, наклонившись вперед под крутым углом к горизонту — и машем, машем руками, как крыльями. Я настолько явно понимаю правоту старика, уговаривающего меня не рисовать… свободной ногой я размахиваю и, загребая ею воздух, меняю направление полета. Куда сегодня летим, я еще не знаю, но, как и всегда, я прилечу неукоснительно на то же место…
— Да скажи ты мне, ради бога, что с тобою произошло, Акутин? — переходит учительница на ласковый, участливый тон. — Случилось что-нибудь? Обидел кто? Заболел или новость плохую узнал? Что случилось?
— Ничего, Лилиана Борисовна, — отвечаю я и, стряхнув наваждение, выскакиваю из гробового ящика. — Ничего не случилось, а просто мне не хочется больше рисовать.
— Боже мой, Акутин, что ты такое говоришь, — всплескивает она руками, опомнись! У тебя выдающиеся способности, выдающиеся, понимаешь? Я тоже в детстве рисовала, в изостудию ходила, хотела даже в училище поступать… Но я ни у кого не видела таких рисунков.
— Ну и что? — отвечаю, и синее озеро, до которого удалось все же долететь мне, еще раз мелькнуло перед глазами. — Я не хочу больше рисовать.
— Почему же? Какая причина?..
— Неохота, — сказал я то, что было самой подлинной причиной и правдой.
Вот именно, было неохота: брать карандаш, проводить по бумаге штрихи, в то время как мир существовал, шелестящий миллиардами листьев леса, и нигде не было того синего озера, куда он каждый раз устремлялся и в котором скрылась мать, привидевшаяся в ярком сне. Об этом озере Акутин не рассказывал никому, кроме меня и призрачного Февралева, навещавшего детдомовского художника в старом сарае в пору, когда с гулом и хрустом ломались льды на реке, а высокое небо обмирало в нежной дымке, словно в ожидании звонкого клика прилетных журавлей. Акутпн, лежа в ничейном гробу, предавался воспоминаниям о матери, а коснулась его груди рука чужой женщины, вернее, когтистая лапка хорька-вампира…
Сколько же опасностей нависает над человеческим талантом, стоит только появиться ему на свет! Вот взять тоску и безразличие, идущее от раннего познания двусмысленности законов нашего бытия. Родившись в душе, дьявол сомнения уже не уйдет, а будет лишь расти и укрепляться. Подтачиваемый изнутри этим сомнением, способный человек потеряет всякое желание шевелиться, а тут еще окажется рядом этакая беспокойная, требовательная Лилиана Борисовна… Акутину было бы так больно и тяжело допускать кого-нибудь к миру своих грез, приближающих к нему загробное существование матери… по своему юному возрасту он и думать о серьезном не мог, только грустить и, в силу своего скрытного характера, лелеять свою едкую грусть в молчании и одиночестве. Но рядом некая тетка трещит и трещит о выдающихся способностях…
