– Да я разве упомню. Да ведь и то следует принять во внимание, гражданин следователь… Мои письма другие люди переписывали и отправляли их по совершенно неизвестным мне адресам, к людям, с которыми я в жизни никогда не был знаком. Кто их получал, кто читал, кто, может, снявши копию, посылал дальше – мне это совершенно неведомо.
«Размножали полученные от осужденного Боброва (митрополит Кириак) тайные инструкции», – пометил Подметкин в протоколе допроса, и Сергей Павлович, влажной от пота рукой схватив ручку, повторил слово в слово: «Размножали тайные инструкции».
Кириак пожал плечами.
– Воля ваша. Хотя какие это тайные инструкции. Это мысли мои о положении в Церкви.
– А вот эта… – Подметкин порылся в конверте, приклеенном к внутренней обложке тома, – личность… вам знакома?
У Сергея Павловича перехватило дыхание. Ни дед его, ни он деда никогда друг друга не видели. Но Сергей Павлович даже и в толпе признал бы его – и не столько по семейным боголюбовским чертам (да и что углядишь на тусклом снимке, с которого взором угрюмой тоски глядит на тебя изможденный непомерными страданиями старик с клочковатой бородой, запавшими щеками и высоким, исполосованным глубокими морщинами лбом, переходящим в залысину), сколько по неизъяснимому, но безошибочному, как упершаяся в кусок железа стрелка компаса, чувству: он. Дед. Петр Иванович. Как икону, он бережно взял снимок обеими руками, поднес к губам и поцеловал.
– Молись обо мне, Петр-мученик, и помогай мне найти и могилку твою, и Завещание, которое ты берег…
– Раскопали что-то? – неслышно возник за спиной доктора Боголюбова капитан Чеснов и бесцеремонно выхватил из его рук фотографию деда. – А вы, между прочим, зря отвергли сосиски. Микояновские – их к нам давненько не привозили. Забытый вкус! Н-да… – он всмотрелся в лицо Петра Ивановича. – Да это не поп – это просто волк какой-то! Уж не ваш ли дедушка?
– Ничего общего, – омертвевшими губами едва промолвил в ответ ему Сергей Павлович.
После нескольких дней, проведенных в архиве, в характере Сергея Павловича Боголюбова произошли изменения, не оставшиеся незамеченными близко знавшими его людьми. Начать хотя бы с того, что его пристрастие к табаку настолько превзошло все мыслимые и немыслимые пределы, что даже папа, в подпитии сам не чуждый этому древнему восточному наслаждению (в нашем веке, к прискорбию, охватившему все без исключения слои населения и с приобретением массовости утратившему свойственные ему прежде черты изысканности, утонченности, благородного, если хотите, порока, и превратившемуся в довольно-таки рутинное и даже пошлое занятие, которому где и как попало предаются испорченные дети, плоскозадые девицы и безвременно выхолощенные службой молодые люди из министерства внешней торговли), – даже папа, выросший, можно сказать, в свойственных всем редакциям клубáх табачного дыма, и тот призывал сына к умеренности и воздержанию. Сергей Павлович раздраженно отвечал, что курит преимущественно в своей комнате. В другие времена он получил бы от папы сполна и услышал бы, кому принадлежит квартира и комната в ней, куда Сергей Павлович допущен из милосердия и всего лишь временным жильцом; был бы, кроме того, пристыжен как врач, знающий вред пассивного курения, и, наконец, как лжехристианин, по воскресеньям умиленно вдыхающий ладан, а по будням травящий родного отца миазмами своих отвратительных папирос. Однако Павел Петрович с кротостью священномученика лишь взглянул на сына карими, выпуклыми, с белками в красных прожилках глазами и промямлил, что в современных квартирах даже большую нужду нельзя справить, не оповестив сожителей звуком и запахом. Сунувшийся было как-то к Павлу Петровичу с предложением выпить и закусить Бертольд Денисович Носовец был доктором Боголюбовым изгнан вон с безжалостным напоминанием о недавнем бытовом отравлении, пустопорожних угрозах в адрес мифических злодеев и домике в Лондоне, куда давно пришла ему пора перевозить пожитки, жену, дочку и таксу Басю. «У твоего сынка, Паша, крыша поехала» – с такими словами «шакал» покинул квартиру № 27, сохранив в одном кармане пиджака початую бутылку «Московской», а в другом – банку сайры, купленную по дешевке из-за истекшего три месяца назад срока ее годности.
