Она была в пестром халате, туфлях, чепчике, съехавшем несколько набок, неумытая и не прополоскавшая горла, отчего лицо не было так привлекательно, как обыкновенно, а голос держался преимущественно на низких нотах и сильно трещал.
— Что, мама? — отозвалась из-под шелкового одеяла Софья Петровна самым заискивающим тоном.
— Да как же — спать до сих пор! Какой же у тебя может быть цвет лица после этого? Снова будешь ходить целый день как неживая… Вот посмотри на Лизу Столбину: совсем ведь нехороша. Еще en face туда-сюда, а профиль… Ну уж и не знаю… Как посмотрю я на этот профиль — сейчас ее покойная бабушка, Вера Николаевна, вспоминается; нос с подбородком разговаривает… Вот вспомнишь мое слово: она будет точно такая же лет через пять-шесть…
— Радость моя! Но я ведь всегда говорила, что профиль у Лизы совсем нехорош.
— Неправда! Кто вчера говорил: профиль как профиль?
— Право, ты забыла, дорогая моя. Я говорила, что у нее цвет лица…
— Ну, вот видишь… А я что хотела сказать? Свеженькая, здоровенькая — и посмотри, сколько за нею ухаживают. А всё отчего? Она каждый день по утрам гуляет пешком. Вот увидишь, какую она себе сделает партию! Не засидится у матери на шее, не беспокойся!..
— Мама…
— Нечего, нечего! Мы не при посторонних. Пора тебе об этом подумать… Ты, мой друг, если говорить правду, совсем недалеко ушла от Лизы… Говорят — талия… Я уж и не знаю… Вот посмотрела бы ты, какая талия была у твоей матери, так знала бы, что такое талия… А нам больше двух часов в сутки не давали спать. Да какое — два часа! Иной раз и получаса не соснешь… Так только и можно иметь цвет лица. Это тебе каждый доктор скажет; а не скажет, то, значит, сам ничего не понимает… Знаю я этих докторов! В прошлом году ребенок у Нади Сипаевой заболел. Я говорю: если не хотите мне верить — пошлите за доктором…
Но Сонечка уже не слушала. Она кусала губы и употребляла все усилия, чтобы не заплакать. Ей нельзя было заплакать: это признак слабости; это значило бы признать, что она придает какое-нибудь значение сравнению maman. Лиза Столбина!.. Господи! И зачем так много говорить? Сказала бы просто: Мигаев обидел… Она в эту минуту ненавидела maman всеми силами души.
Вера Михайловна долго еще говорила, прохаживаясь из угла в угол; наконец вышла, чтобы отправиться в комнату Лизаветы Петровны, тоже с нравоучительною целью. Сонечка откинула одеяло, стала на колени на мягком, пружинном матраце постели, поправила шитую рубашку, спустившуюся ниже плеча, и произнесла жаркую молитву, повернувшись к углу, где висела маленькая серебряная икона: «Господи! За кого-нибудь — лишь бы выйти, лишь бы избавиться от всего этого!» «Кто-нибудь», понятно, было только благочестивой формой выражения, вроде «хлеб насущный», под которым люди, с тонко развитыми вкусовыми чувствами, подразумевают если не двести тысяч, то, по меньшей мере, карету, удачу в гешефте, чин или новую шляпку.
