— Чему вы улыбаетесь? Что я так часто зеваю? Это у меня нервное… Ах, да и в самом деле скучно что-то… а-а-а!.. Давайте поедем верхом!
Изящная лошадка, тоже необыкновенно благовоспитанная, замундштученная, с подобранной шеей, маленький галопчик, с правой ноги и с левой; потом утомление и снова зевок…
Но об этом — после.
Мне было тринадцать лет. Я был так несчастлив, что и сказать вам не могу. Отец начал хворать, матери я стал чуждаться. Гимназия давала мне казенную строгость, а мне нужны были любовь, участие. Я чувствовал какой-то стыд, пришибленность, одиночество. У меня были серьезные заботы, вроде усиленных молитв за мать, которая, по моим соображениям, не могла попасть в рай. Оттого я был очень тих. Меня постоянно хвалили за примерное поведение; а товарищи называли за это «подлизой». Можно ли после этого удивляться, что я, в видах восстановления своей репутации, издал какой-то нелепый визг и показал язык, когда раз меня вызвали на средину класса, чтобы показать товарищам во всем блеске примерного благонравия? За это меня отослали в карцер.
Это была для меня высокая, торжественная минута. Я чувствовал себя героем. Недоставало только страданий, потому что нельзя же назвать страданиями — просидеть сутки в темной комнате, на деревянном сундуке вместо кровати и дивана, да еще не при абсолютном голоде, потому что меня заботливо снабдили кружкой воды и краюхой хлеба. Мне хотелось бы, чтобы меня били, щипали. Тут во мне окончательно созрело решение — удалиться от мира, поселиться в пустыне и надеть вериги. Я вышел из карцера с сознанием того спокойствия и силы, которую всегда чувствует человек, когда у него имеется высокая цель жизни. Оставалось только подождать до благоприятного времени; но неожиданный случай заставил меня эмигрировать в Америку.
Злючка уже давно подбивал меня на это предприятие, но я, конечно, не решился бы, если б не Володька курносый. Скверный, рыжий, вихрастый мальчуган! Он украл у меня карандаш, можно сказать, пред самым моим носом.
— Отдай сейчас! — крикнул я, хватая его за руку.
— А если не отдам?
— Не отдашь, так — вот! — Я показал ему кулак.
— Ты не очень-то, — съежился он, — у тебя мать — пьяница!
Меня всего бросило в жар. Глаза заволокло туманом, я ничего не видел, не чувствовал. Когда я пришел в себя, Володьки уж не было. Я решился.
Стояло пахучее майское утро. Восток только что загорался. Город спал. Природа как будто замерла от страха при виде нашего дерзкого замысла: на небе — ни одного облачка, в прохладном воздухе — ни малейшего движения. Мы, эмигранты, шли скорым шагом, не оборачиваясь и не разговаривая: боялись погони. Наши лица были озабочены, сердца громко стучали.
