А впрочем, может быть, всё это и не так, но мне почему-то рисуется именно такая картина, в виде противоположностей, когда я вспоминаю о туалете моей бедной матери. Я останавливаюсь на нем потому, что он играл большую роль в деле моего примирения с нею.
Это было во время случая с иконой. Она одевалась тогда медленнее обыкновенного. Какая на ней была рубаха! Я видел ее много раз, но никогда не поражала она меня так, как в это утро: грязная, как у солдата во время войны, дырявая, как у нищей! Мать, казалось, не замечала этого; она привыкла к ней. Но когда дело дошло до обуви, она долго осматривала исковерканный, сквозивший башмак, наконец судорожно сжала губы, бросила его в сторону, закрыла лицо руками и глухо зарыдала. Прошло несколько минут, пока она успокоилась и снова взяла негодный башмак; а он, словно мстя за обиду, просвечивал еще больше, казался еще безнадежнее. Она торопливо накинула истрепанную юбку, бурнус неопределенного зеленоватого цвета с одним плечом ниже другого, черный платок, взяла под полу икону и вышла. Чем-то забитым, жалким веяло от каждой складки ее платья. Я едва мог удержаться, чтобы не броситься к ней на шею и не высказать самого горячего сочувствия. Но я все-таки удержался. Отчего? зачем? Право, не знаю. Это казалось как будто неприличным. У нас выработались преоригинальные понятия о приличии. Впрочем, как я уже сказал, мы с нею были в самых натянутых отношениях.
Вернулась она обычным порядком, часа через два, нетвердо держась на ногах и наполняя комнату запахом сивухи. Матерьялы для картофельной похлебки помещаются под стол, а сама виновница их существования ложится, или, вернее, падает, на кровать, и, чрез минуту, раздается ее мерное храпение. Опять-таки часто видел я ее в таком положении и всегда отворачивался с гадливостью; но теперь не мог отвести глаз от этого испитого, осунувшегося, но всё еще красивого лица. В первый раз отнесся я к ней как адвокат, а не как прокурор. И я ее понял.
Пока она спит, я вам нарисую несколько картин из ее и моей прошлой жизни.
Припомнилась мне она молодою, цветущей женщиной, когда я еще был ребенком. Мы с нею часто в поле ездили. Небольшой хуторок у отца был за городом. Сядем вдвоем в тележку, она сама правит сытою лошадкой, и оба мы одинаково веселы; но она делает серьезное лицо, и мы очень чинно едем до черты города. Там она сразу преображается. То пустит лошадь во весь дух, так что дыхание захватывает, раскраснеется вся и хохочет, когда я со страхом прижимаюсь к ней; то поедет шагом и опустит голову; потом вдруг встрепенется и затянет песню. До сих пор звучат у меня в ушах эти крепкие, чистые звуки. Далеко разносятся они по полю, посылают весть о кипучей страсти и бесконечной жажде жизни, о тоске, доходящей до отчаяния; а громкое эхо из соседнего леса возвращает ей слабое отражение песни. Лес посылал ей официальную расписку, что звуки до него дошли; но она видела в этих отголосках трогательное сочувствие природы. Она как-то нежно задумывалась, ее большие черные глаза горели необыкновенно красивым, каким-то любовным, мягким блеском; она крепче прижимала меня к себе и осыпала страстными поцелуями…
