Так вернулись ко мне одна за другой все одиннадцать фотографий, присланных Аллочками. Но мать не успокоилась. Стала сама продолжать поиски. Вновь и вновь писала в Минск и в Брест. В конце концов выяснила, что Т. И. Петропавловская якобы сказала про Аллочку: «Девочку я не уберегла».
Начались у матери мучительные сомнения: «Как не уберегла? Оставила где-то живую или знала, что Аллочка погибла?»
Как ни тяжело было матери, но путей к дальнейшим поискам у нас не было. Все наши возможности искать девочку исчерпались. Валентина Яковенко замолчала.
Говорят, что время притупляет боль, и можно было бы думать, что мать волей-неволей должна была примириться с печальными обстоятельствами. Но прошло три года, и вновь я увидела знакомый, четкий, закругленный почерк на конверте:
«…Выступая по «Маяку», вы говорили, что к вам обратилась женщина с просьбой помочь найти родителей ее приемной дочки. Убедительно прошу сообщить мне, что вам известно об этой девочке, нет ли чего похожего на Аллочку».
Нет, не примирилась мать со своим горем. Она все еще ищет, все еще ждет.
Предельная искренность — вот что роднит многие письма, которые ко мне приходят. Человек весь перед тобой, он ничего не прячет. Откуда такая душевная открытость? Иной раз я думаю, что она свойственна тем, кто вырос на людях, в детских домах. Нет, пожалуй, она идет и от другого: человек не сомневается, что его поймут, потому он так искренен.
Однажды группа московских писателей ехала в Ереван на праздник тысячелетия эпоса «Давид Сасунский». В пути Александр Александрович Фадеев вдруг говорит мне, что я должна выступить с речью на одной из станций, где наш поезд будут встречать местные жители.
— Но я же не готовилась к встрече!
— Ничего, соберешься с мыслями, — сказал Фадеев.
Всю ночь я не спала, «собиралась с мыслями».
На платформе было полно народу, с подножки вагона, волнуясь, я произнесла свою речь о «Давиде Сасунском» и о том, что во все времена народ не мог жить без поэзии.
Когда поезд тронулся, я спросила Фадеева:
— Им, кажется, понравилось? Они мне так сильно хлопали.
Ответ был неожиданным:
— Им понравилось, но по-русски они не понимают почти ни слова.
Мне стало обидно:
— Почему же ты меня не предупредил об этом?
— Потому, что ты не могла бы говорить искренне, от души, если бы не верила, что тебя понимают, — смеясь, сказал Фадеев.
Молодой лектор поделился со мной своими мучительными переживаниями. Читал он лекцию, показывал диапозитивы, свет в зале был выключен. Читал он с увлечением, размахивал указкой, как вдохновенный дирижер палочкой. И вдруг почувствовал какое-то легкое движение в темном зале: кто-то поднялся и тихо ушел. Через некоторое время в темноте ушел другой, потом третий. Молодой педагог мужественно продолжал читать лекцию, а сам со страхом думал: что, если они все уйдут? Страшная мысль пришла ему в голову: зажгут свет, а он стоит один и читает перед пустыми стульями.
