Я по тогдашнему моему разумению посчитал, что дам им сотню песо — и вся недолга. Дон Лупе человек был вроде одинокий; жена только да мальцов двое, ползунков. И вдова вскорости тоже померла, говорили, будто бы с горя. А малых куда-то далеко увезли, к сродственникам. Так что тут мне бояться было нечего, то есть с ихней стороны.
Зато уж остальные поживились на мне, чем только могли. Знали, что под судом я и что дело мое судейские крючки все мусолят, вот и держали в страхе. Придет, бывало, кто в деревню, сразу ко мне бегут:
— Слышь, Хувенсио, опять там каких-то из города принесло.
Подхвачусь — и в лес. По нескольку дней в зарослях тутовых прятался, одним портулаком сыт был. Иной раз, бывало, посреди ночи поднимут, и бежишь, будто ты зверь дикий и за тобой свора собак гонится. Вся жизнь так прошла. Не год, не два. Вся жизнь…
А взяли его теперь. Взяли нежданно-негаданно, когда он уже поверил, что люди про все забыли, когда стал надеяться, что хоть последние свои дни проживет спокойно. «Одна выгода быть стариком, — думалось ему, — никто меня больше не тронет».
И до того тешила его эта надежда, что казалось ему непредставимо, как это, дожив до старости лет, всю свою жизнь убив на то, чтобы не даться смерти, как же вдруг он лишится теперь этой жизни ни за что ни про что, лишится после того, как все лучшие свои годы мотался с места на место, подгоняемый вечным страхом, а тело его с тех трудных дней высохло так, что остались лишь кожа да кости. Легко ли прятаться всю жизнь от каждого встречного.
Да что говорить! Жена его бросила — он и это стерпел: в то утро, когда узнал он про свою беду, про то, что жена сбежала, у него и мысли не мелькнуло ее разыскивать. Не стал даже разузнавать, куда, с кем, почему: боялся в деревню спуститься. Так ничего и не сделал, чтобы вернуть жену. Дал ей уйти, как дал разграбить все свое добро. Одна только и осталась у него забота — о сохранении своей жизни. И он постарается сберечь свою жизнь во что бы то ни стало. Он не даст убить себя. Не даст. Теперь-то уж и подавно.
Но они привели его сюда из Пало-де-Венадо как раз для того, чтобы убить. Им не понадобилось вязать ему рук, тащить насильно. Он шел сам — его по рукам и ногам связал страх. Они видели, что он не убежит, — слишком изможденным было старое тело, слишком плохо держали его худые, как палки, иссохшие ноги, подгибавшиеся от страха смерти. Да, потому что его вели на смерть. Его убьют. Они ему это сказали.
