Она пыталась говорить убедительно.
И тем не менее под пристальным взглядом маркиза, она запиналась на некоторых словах.
– Значит, Мэрилин – ваша кузина, – медленно произнес маркиз.
– Да, как я уже сказала вам, – ответила Гермия, – и она ждет меня. Пожалуйста, милорд, позвольте мне показать вам дорогу. Затем я смогу поспешить к ней на помощь.
– Вам нравятся сцены смерти?
Гермия опять поняла, что он издевается над ней, и теперь она была полностью уверена, что он не верил, что кто-то умирает.
Она возненавидела его еще больше за догадливость и захотела освободиться от него.
У нее было ощущение, что его глаза, хоть и глядели из-под полуопущенных век, были острыми и проницательными и что он отлично видел, как она все больше и больше увязает в своей лжи и очень неумело пытается выпутаться.
И все-таки она надеялась, что преувеличивает свои тревоги.
Как бы хотелось Гермии привести этого насмехающегося человека в деревню и показать ему миссис Барлес, умирающую в своей постели, и Мэрилин, сидящую рядом с нею подобно Ангелу Милосердия.
Однако это было невозможно, и ей оставалось лишь молчать, отвернув от него лицо.
Она не знала, что солнце, мерцающее сквозь толстые ветви деревьев, вызывало такое сияние ее волос, как будто они были золотыми, как гинея, которую он вложил в тот день в ее руку.
Гермия думала лишь о том, как он оскорбил ее, а также о странной жесткости и властности его губ, когда он поцеловал ее.
И вновь, как бы читая ее мысли, он сказал:
– Я понимаю, что вы негодуете на меня, и если я могу извиниться, что принял вас не за ту, кем вы являетесь, мне трудно извиниться за то, что я поцеловал вас, потому что вы так необычайно прекрасны!
– Это было… непростительное… поведение, милорд, и у меня нет желания, обсуждать его!
– Я думаю, что вас еще никто не целовал, – задумчиво заметил маркиз.
– Конечно, нет! – сердито сказала Гермия.
Затем у нее возникла неожиданная мысль, и она, повернувшись к нему лицом, сказала совершенно иным голосом:
– Пожалуйста… не говорите… Мэрилин или моему дяде, что… произошло. Если они скажут об этом маме и папе, они будут очень… расстроены.
Было что-то трогательное в том, как она просила его об этом, и маркиз сказал:
– У меня много недостатков, но я никогда не делал ничего столь бесчестного, как рассказывать о женщинах, которых я целовал.
Он видел, как у Гермии вырвался легкий вздох облегчения, и спокойно добавил:
– Забудем об этом! И все-таки, поскольку я любопытен, я хотел бы знать, что вы сделали с той гинеей, которую я дал вам.
