Ну так вот… Забрали его в армию на второй неделе войны, но уже в августе красноармеец Матюхин вернулся домой в ободранной шинели, немецкой пилотке, надвинутой на уши, и с немецким же ранцем из телячьей кожи, в котором была банка бобов с салом и запас болгарских сигарет „Солнце“, сигареты были тогда в диковинку, и на них ходила смотреть вся деревня. Вероятно, Матюхин дезертировал или попал в плен и бежал, но, как бы там ни было, она сочла его преждевременное возвращение предосудительным и не разговаривала с ним до самой его смерти, которая последовала, впрочем, в сорок втором году. Этот день преждевременного возвращения Матюхина для нее — черный день календаря, и всякий раз 20 августа она в знак траура сидит дома.
Силы Небесные, уже август на исходе, скоро настанет осень…»
5
Когда Вася Злоткин проснулся, голландское солнце стояло уже высоко и озаряло гостиничный номер бледно-апельсиновыми лучами. Вася поднялся с постели, посмотрел на себя в зеркало, выпил мерзавчик «Кампари» и принялся одеваться.
Спустившись в холл, он беспокойно огляделся по сторонам: у лифта торчал бой в смешной красной шапочке, прогуливались туда-сюда двое господ в роскошных серых костюмах, о чем-то прилично споря, в креслах сидела пожилая чета, оба седенькие, какие-то воздушные, верно, американцы… ах, вот оно что, — у стойки портье стоял, оперевшись на трость, сомнительный тип в галстуке бабочкой, с тонкими усиками и выпученными глазами. «Точно это Асхат Токаев, — подумал Злоткин, — а в палке у него, скорее всего, клинок.»
С этой тревожной думой он вышел из гостиницы и пустился наугад в поисках телефонной будки, одновременно рассчитывая проверить, следит ли за ним сомнительный господин с тростью, или же не следит. День стоял светлый, сухой и, по русским понятиям, совсем теплый; добродушные прохожие прогуливались по панели, сплошь застекленные кафе были полны публики, напротив табачного магазина гигантская шарманка на колесах производила механическую музыку, негры в вязаных шапочках скучали по проулкам, шумели трамваи, впрочем, деликатно, по-европейски, и даже не шумели, а давали о себе знать. Вася Злоткин поворотил направо, потом еще раз направо и притаился за углом порнографической лавки; сомнительного господина с тростью было не видать; едва слышно плескалась вода в канале, обшитом брусом лаково-коричневого оттенка, баржа стояла на приколе, отделанная под жилье, на противоположной стороне теснились чистенькие домики какой-то кукольной, по крайней мере, сильно театрализованной архитектуры, и умытые их окна смотрели выразительно, как глаза.
