После чаю вытаскивался из-под кровати заветный ящик с книгами, присланными от одного соседа, старинного знакомого тетушки, когда-то неравнодушного к ней и посещавшего нас аккуратно раз в год, в именины тетушки.
Чего не было в этом ящике! Тут были и "Таинства Удольфского замка", и "Наталья, боярская дочь", и "Сен-Клер Островитянин", и много-много подобного.
С жадностью пробегала я заманчивые страницы, и мой собственный голос, раздававшийся в тишине, волновал и раздражал до слез мои нервы.
Нередко я думала и о Павле Ивановиче, о котором не имела никаких известий; нередко воскрешала воспоминанием и слезами любовь мою к нему и переживала вновь воображением невозвратные, первые счастливые дни моей жизни.
От Лизы я редко получала письма. Она писать не любила, зато я строчила ей длинные мечтательные послания, забывая ее положительность, предаваясь только своим собственным чувствам.
Письма Лизы были сжаты и официальны; зная ее осторожность, я поняла, что она боится быть откровенною. Только в одном письме, присланном с оброчным мужиком Марьи Ивановны, написала, она мне, что, может быть, выйдет замуж за воспитанника Татьяны Петровны, которому один генерал обещает доставить хорошее место, что воспитанник недурен и «молоденький»; но что все-таки ей больше нравится один офицер, который каждый день ездит мимо окон и даже потихоньку кланяется ей. В заключение она просила изорвать это письмо, никому, даже маменьке, не показывать и не писать ей об этом ничего, потому что Татьяна Петровна может прочитать и рассердиться.
Время летело; прошла зима; тоска моя по Лизе начинала терять свою первую силу; желание свидеться с ней не уменьшалось, но воспоминание о ней не сопровождалось уже горькими слезами. Я привыкла к одиночеству, как птица к клетке, и приобрела даже некоторое спокойствие духа. Я приветствовала снова весну, как дорогую гостью, и по-прежнему под ясным небом майского дня находила минуты безотчетного упоения.
В конце июля Марья Ивановна не шутя стала поговаривать, что она пошлет за Лизой, как управится с уборкой хлеба. Сердце мое забилось при этом известии, и как только осталась я одна с Марьей Ивановной, то бросилась к ней на шею и расцеловала ее. Это чуть не до слез умилило Марью Ивановну.
— Непременно пошлю, — сказала она, — нет, она не думай, что я совсем отдала, надо и честь знать, и мать вспомнить; будет, повеселилась — поскучай-ка теперь с нами. Да и что за скука! — прибавила Марья Ивановна, — отчего скучать? вот вы — то в саду погуляете, то между собой посмеетесь; мы с маменькой да с Катериной Никитишной в карты бьемся — отчего скучать?
