— Смотри-ко, попадья, — сказал батюшка, подымаясь на крыльцо. — Немец-то наш отдышался, хоть в семинарию так в пору.
— Слава тебе Господи! — отвечала матушка, — дай ему Бог здоровья и счастья!
— Пойдем, немец, пить чай, — сказал батюшка.
По обыкновению я поместился у окошка; в это время Молодец, наша собака, залился громким, визгливым лаем; каждый из нас старался поглядеть в окно, хотя причина лая не могла быть для нас чем-нибудь новым… Но на этот раз любопытство наше было потешено явлением, не совсем обыкновенным на нашей улице: гувернантка князя Кагорского с воспитанником своим шла пешком, сопровождаемая каким-то миниатюрным экипажем в одну лошадку. Маленький князь дразнил хлыстиком задорливую собаку; гувернантка останавливала его непонятными для нас словами.
Матушка отогнала нас от окна и высунулась сама по пояс:
— Амалья Карловна! Амалья Карловна! Милости просим на перепутьи чайку накушаться; одолжите, матушка! Батюшка, Эспер Александрыч! пожалуйте, обяжите хоть на минуточку.
Лиза, предпоследняя сестра моя, годом меня моложе, глазела уже на крыльце, улыбаясь розовыми губками и прищуря от косвенных лучей солнца черные глазенки свои. Гувернантка колебалась, князь что-то ласково говорил ей на том же непонятном языке. Разговор этот кончился согласием зайти к нам. Я совсем притих и сел в угол. Не знаю почему, но я желал остаться незамеченным.
Князь весело вбежал, снял соломенную фуражку и подошел к благословению батюшки бойко и самоуверенно; сказал даже, что его папа говорит, что уж давно не видал отца Ивана, что шахматы остаются в бездействии.
Как теперь гляжу я на этого красивого, умного, бойкого мальчика с темно-русыми кудрями, падавшими на белый воротничок, с большими карими глазами, стройного, тоненького, одетого в темно-серую курточку. Голос его был звучен и тверд не по летам и имел в себе какую-то музыкальность, какую-то необъяснимую прелесть.
Покуда матушка суетилась за самоваром, маленький князь осматривал стены, увешанные знаменитыми произведениями лубочной живописи; он подходил от одной к другой, пока наконец не приблизился ко мне. Тут только он заметил меня, и будто назло моему смущению, остановился передо мной. Я покраснел от безотчетной внутренней досады.
— Который тебе год? — спросил он меня.
— Девятый.
— А мне тринадцать. Ты умеешь читать?
— Писать?
— Учусь.
— Прочитай, пожалуйста, что на этой картине подписано — я по церковному читать не умею.
Я встал на лавку и стал читать историю убиения Авеля.
