Когда она вернулась к вечеру в свой шатер, он сидел у входа. Губы его были бледны, но держался он крепко. Нико был при всем вооружении, кроме кирасы, которая лежала рядом вместе со щитом и сумкой. Сехмет терлась об его ногу, как будто успокаивая.
— Думай обо всем этом так, — сказала Мериамон. — Ты приставлен не ко мне, а к кошке.
Он взглянул сердито из-под нахмуренных бровей.
— Это ты его подговорила?
— Кого? Царя? — Она была готова избить его, или Александра, или их обоих. — О боги, конечно, нет! Неужели ты думаешь, я стала бы просить, чтобы именно тебя приставили ко мне?
Это его остановило. Он вскочил, разъяренный, и охнул: он еще не был готов к таким резким движениям.
— Мне это доставляет удовольствие не больше, чем тебе, — сказала Мериамон. — Честное слово.
— Как ты могла… как ты осмелилась… ты…
— Послушай, что ты с собой делаешь! Достаточно тебе снова повредить ребро, и ты прямиком отправишься обратно в лазарет. Филиппос, я думаю, отнюдь не обрадуется.
Нико заскрипел зубами. Он был так разъярен, что Мериамон на мгновение испугалась, что он тут же последует ее совету.
Вместо этого Нико вдруг остыл. Впервые на ее памяти он контролировал себя. Медленно, осторожно поднялся. Его пошатывало. Она не предложила ему помощи, хотя наблюдала за ним внимательно. Он собрался с силами, осторожно вздохнул.
— Николаос Лагидес, царская гвардия, кавалерия, готов, — это прозвучало горько, — к исполнению обязанностей.
Ни за что на свете она не показала бы, что он удивил ее. Она наклонила голову, как подобает женщине царского рода.
— Я принимаю твою службу, — сказала она, хотя он имел в виду совсем не это.
Нико мог бы возразить. Но что-то в нем сломалось, а может быть, он выздоровел. Он отсалютовал и стоял неподвижно, пока она прошла мимо него в шатер.
Эллины не могли жить без музыки. Все время кто-то пел или бил в барабан или играл на одной из многочисленных разновидностей флейты. Не было лучшего способа собрать толпу, чем принести лиру и начать играть на ней.
Мериамон, взращенная как певица бога, не пела с тех пор, как покинула Кемет. Ее музыка, так же как и ее магическая сила, пригасли в ней, оторванные от земли, питавшей их. Иногда по ночам, когда Мериамон лежала, прислушиваясь к звукам лагеря, к мужским и женским голосам, ржанию коней, мелодиям флейты, лиры и пьяным песням, она чувствовала себя цветком, лишенным корней, медленно увядающим в этой чужой атмосфере.
Вечером накануне ухода из долины Иссы Таис у себя в шатре давала обед. Подобные события в стране Кемет проходили весьма бурно, предполагалось, что каждый гость под действием вина может дать себе полную волю, но по сравнению с македонцами египтяне показались бы трезвенниками. Македонцы могли пить и горланить до самого рассвета, а с восходом солнца они уже были готовы в долгий путь. Если кому-то и было плохо после ночного дебоша, он скорее умер бы, чем признался в этом.
