Прочитав этот документ, изъятый у члена Комитета нелегальной сионистской организации, члены другого комитета переполошились. Пахло жареным. То, что было мудрым и мужественным для великого демократа Ленина, для нас определялось как программный документ националистическо-террористической организации. То, что позволялось коммунистическому Зевсу, было запрещено националистическому быку.
– Ну хорошо, – наступал Кислых, – допустим, ваша организация не была террористической, но ведь вы выступали против ближневосточной политики СССР, сеяли сомнения в правильности национальной политики партии и правительства, возбуждали националистические и эмиграционные настроения среди лиц еврейской национальности. Что, разве вы не наносили этим вред существующему в СССР строю?
– Возможно, что мы нанесли вред, но нанесение вреда не было нашей прямой целью, наши цели не были антисоветскими, лишь косвенные результаты нашей деятельности действительно наносили определенный вред нынешней линии советского правительства.
– Ага, значит, вы и сами понимаете, что косвенным образом ваша организация была антисоветской, не по прямому умыслу, а по результатам. Согласны вы или нет?
– Да, в какой-то степени можно так сказать. Кислых садится за стол и быстро записывает. Он сделал еще четверть шага в каком-то только ему известном направлении. Радуясь, что я отбился от формулировки "националистическо-террористическая", я слежу на допросах, чтобы он после слова "антисоветская" всегда писал "в том смысле, что объективно нанесла определенный ущерб, хотя прямо таких целей никогда не преследовала".
Но утомление каждодневных допросов, по-видимому, доконало меня и я подписал несколько протоколов, лишь бегло пролистав их. Уже после окончания следствия, когда мне принесут в камеру обвинительное заключение, я прочту среди прочего со ссылкой на какой-то из допросов, что я признал себя членом нелегальной, сионистской, антисоветской организации. Все остальное было опущено. Форма частично была сохранена. Содержание – кастрировано.
БЕЛЫЙ СНЕГ ПУШИСТЫЙ ВЕСЕЛО КРУЖИТСЯ
Я возвращался со своей ежедневной "работы" усталый и раздраженный. Но и в камере раздражение не проходило. Мой дом перестал быть моей крепостью. В чем дело, спрашивал я себя, ведь Израиль Натанович так же заботлив и предупредителен ко мне, как и раньше. Ну, подумаешь, он чавкает за столом, ну, подумаешь, он противно шелестит бумагой, сидя на унитазе, а его голые ляжки свисают по сторонам. Так ведь Израиль Натанович – обычный гомо сапиенс. И не больше. Разве он виноват, что нас поселили в общественном туалете? Просто, Гиля Израилевич, сказывается напряжение следствия, и ты ищешь, на кого бы выплеснуть все, что накопилось внутри. А на кого выплеснуть? Не на кого, только на соседа, вот ты и цепляешься к его чавканью…
