Вдруг следователь берет бумаги в другую руку, вся пачка теперь поворачивается ко мне тыльной стороной, но в последний момент я успеваю различить большое заглавное "К" и что-то вроде "о" после него. Да, Кожуашвили[6], сомнений быть не могло. Теперь я вижу протокол допроса с другой стороны и различаю, что за краткими вопросами следователя следуют пространные ответы Кожуашвили. Если отказываются говорить или отвечают уклончиво, то, наоборот, вопрос всегда пространнее ответа. Ясно, что Кожуашвили, судя по толстой пачке листов допроса, сказал все, что было, и, может быть, даже больше. (Мои опасения оправдаются, и в конце следствия я прочту красочные рассказы Отари Кожуашвили о том, как склонял я его к измене социалистической родине и как мужественно он этому сопротивлялся).
Наконец, следователь уходит, унося с собой протоколы. Уже будучи в лагере, я задумаюсь о том, была ли эта сцена случайностью или продуманным эпизодом психологического давления, тщательно отрепетированным на одной из планерок под руководством координатора всех групп старшего следователя КГБ майора Лесникова. А цель – внушить мне мысль, что мое молчание бессмысленно, и заставить меня говорить. Сначала – то, что я хочу; затем – то, что хотят они.
Я бегаю по камере и пытаюсь проанализировать ситуацию. Итак, прошла уже первая неделя июля. Одного за другим заставляют говорить членов Комитета. "Самолетчики" тоже говорят.
Мне давно уже перестали зачитывать показания "подозреваемых". Теперь мне вводят показания "обвиняемых", и становится ясно, что арестованы все члены Комитета, а также Марк Дымшиц, Эдик Кузнецов, Сильва Залмансон и многие другие. Только перед именем Миши Коренблита почему-то не стоит никакого эпитета – ни "подозреваемый", ни "обвиняемый". Вначале я подозревал ошибку в протоколе, но позже понял, что он действительно еще не был арестован.
Страшную тактику выбрал КГБ по отношению к этому парню – его не арестовывали. Но зато каждое утро к поликлинике, где он работал, подъезжала машина, и начинался изнуряющий перекрестный допрос, по-видимому, без всяких протоколов. Потом допросы были перенесены в Большой дом, и, взяв утром чемоданчик с самым необходимым, Миша уходил каждое утро на допрос как на работу, с надеждой, что не вернется, что будет там, где все мы. Но каждый день он возвращался. И, спускаясь по роскошной лестнице Большого дома к выходу, он заранее обливался потом при мысли, что может встретить наших жен, что ему предстоит пройти через шпицрутены их глаз, через их вопросы и через один самый страшный, невысказанный: "Почему наши ребята сидят, а ты нет? Почему? Почему? Господи, за что такие муки? Почему не арестовывают? Чем я хуже других? Видите, как я хожу с чемоданчиком на ваши допросы. Арестуйте, пожалейте!
