— А сейчас я, кажется, рассержусь по-настоящему. Возьми свои слова обратно, если хочешь остаться в моих глазах человеком.
— Беру обратно. Теперь ты доволен?
Они помолчали. После паузы Зимовец, сказал:
— Если лаяться со мной не будешь, я, так и быть, помогу поискать твою Ину. Она комсомолка?
— Говоря по правде, не знаю, никогда почему-то об этом не спрашивал…
Зимовец удержался от шутки, хотя тут-то уж мог порезвиться сколько угодно.
— Ну, ладно, все равно, мы через обком комсомола попробуем. У меня там секретарь знакомый. Саша Радволин.
— Тогда на тебя вся надежда. Вот здесь сосет, понимаешь? Ни днем ни ночью забыть ее не могу… А у тебя-то как, Зимовец? Молчишь про себя.
— Нет у меня никого.
— А семья твоя где?
— И семьи нету.
Чтобы уйти от расспросов, Зимовец сказал:
— Разболтались мы с тобой, а ведь скоро подъем.
Он и не заметил, что сказал по-солдатски, а Слободкин обрадовался:
— Подъем!.. Когда-то ненавидел я даже слово это! А сейчас с наслаждением услышал бы. Гаркнул бы над самым ухом хрипатый Брага — мне и минуты хватило бы, чтоб одеться и встать в строй. Портянки я бы уж потом подвернул как следует, на первом привале…
— А до той поры — ноги в кровь?
— Точно!
— И все-таки житуха была, скажу тебе? А?
— Спрашиваешь! Гайки туго были закручены, до предела, можно сказать. До сих пор стонут все косточки. Но настоящая была жизнь. И намаешься, бывало соль на плечах, а все равно хорошо. Кузя, дружок мой, даже в Москву к матери ездил.
И снова заговорили приятели о том, далеком, родном, что всегда согревает сердце солдата. Собственно, говорил опять Слободкин, Зимовец слушал, изредка перебивая вопросами. Но он готов был слушать сколько угодно, хоть десять ночей подряд. О поездке Кузи домой. О Москве. О том, как шагал по ней Кузя, выполняя поручения ребят и его, Слободкина, поручение. О том, как давно и недавно все это было. О матери Слободы, молодой и старой одновременно.
— Поседела она перед самой войной, словно чуяло ее сердце. Представляешь? Кузя на порог, в мае это было, в самых последних числах, а она ему навстречу словно в белом платке. Кузя растерялся даже: я ему совсем другой портрет рисовал. Но вида, конечно, не подал. Какая вы молодая, говорит.
— А она?
— Смеется. А сама фартук к глазам и на кухню скорей, будто и впрямь не терпится ей гонца от сына поскорей за стол усадить… И уже оттуда кричит что-то. Слов Кузя не слышит, идет на ее голос. А она уже справилась со своей слабостью, действительно стряпает что-то, только руки чуть-чуть дрожат и тарелка летит на пол, разбивается в мелкие брызги. Это к счастью! — смеется опять и снова подносит фартук к глазам. — Ну, как там сыночек мой? Как?..
