— Правильно, — отозвался Алехандро. — Шесть месяцев — это слишком рано…
— А вот он счел иначе. И стал умолять меня достать ребенка из ее утробы. Он был гораздо старше жены и не имел сыновей. Я сказала, что я не хирург и не могу браться за такое. Но он не принимал моих объяснений.
— Не понимаю. Это всегда было правом лекаря — отказаться от лечения.
— Когда они так неожиданно приехали, со мной была молодая девушка, которую я учила собирать травы. Мужчина схватил ее, приставил нож к горлу и сказал, что, если я не взрежу его жене живот, он убьет девушку.
— Зверь, — пробормотал Алехандро.
— Вы даже не представляете, что я готова была с ним сделать! Как бы то ни было, я дала женщине столько опия, сколько она могла вынести, и вскрыла ей живот. У меня просто не осталось выбора. Однако, не имея опыта в таких делах, я сделала слишком глубокий разрез, и женщина умерла. В жизни не видела столько крови. Ребенок оказался мальчиком и даже задышал, хотя был ужасно маленький. Дворянина, казалось, не волновала судьба его бедной жены, но, увидев сына, он пришел в исступление. Потом младенец начал задыхаться, кожа у него стала голубовато-белой; он так жалобно плакал, что у меня разрывалось сердце, но я ничего не могла поделать. Прожив не больше часа, он умер. Все это было ужасно само по себе, а тут еще дворянин взял и бросил его тельце на пол. Не заботясь о душе собственного сына, он даже не окрестил его. Тогда это сделала я, в надежде, что его душу возьмет к себе Бог. Потом мужчины, сопровождавшие дворянина в этом путешествии, забрали тела. На следующий день приехали другие и отвезли меня в Авиньон, где мне собирались предъявить обвинение в том, что я, женщина, практикую медицину. Конечно, де Шальяк узнал об этом знаменательном событии и пришел поглядеть на преступницу; позже он говорил, что сделал это как из любопытства, так и из чувства долга, поскольку считает такой запрет устаревшим. Увидев, что это я, он сразу же забрал меня к себе, «для допроса», как он всем объяснял. Кардиналы были против, но он заверил их, что никуда я не денусь, а сам прятал меня среди монахинь, пока не пришло время уезжать.
Филомена замолчала; казалось, перед ее внутренним взором снова разворачиваются все тягостные события.
— Теперь снова вы рассказывайте, — в конце концов попросила она.
— Во всех своих путешествиях я вел дневник, по крайней мере, до того, как покинул Англию. — Алехандро так разволновался, что даже рад был сменить тему. — Тетрадь подарил мне отец, в знак примирения по вопросу о Монпелье. Мне ведь тоже пришлось столкнуться с сопротивлением, когда я принял решение учиться. «Лекарь! — вскричал он, когда я сообщил эту новость ему. — А как же наше дело? Кто продолжит его после меня?» В конце, правда, это уже не имело значения — когда его дело рухнуло и он отправился в изгнание. Я вел этот дневник на протяжении долгих лет.
