Николай, вместо того чтобы самодовольно согласиться, сердито отмахнулся:
— Если я совершил открытие, то оно заключается в том, что я открыл собственное непонимание. То же, о чем ты разглагольствуешь, не физика, а фантастика.
Только возвратившись на Латону, мы узнали, что если в словах Артура и присутствовала фантастика, то пророческая. Кнут Марек в первой же сверхсветовой ротонограмме на Землю известил Академию, что наконец-то обнаружены реальные формы выведения энергии вакуума в физические миры и главным автором этого великолепного открытия является астроинженер Николай Дион с тремя помощниками — в помощники угодили, естественно, Артур, Жак и я. Правда, Марек педантично отметил, что первую мысль о куполе как вулкане энергии вакуума высказал Артур Хирота. Но эта изумительная идея Хироты, так сразу захватившая меня, поражала астрофизиков на Латоне куда слабей, чем измерения Николая. Что до меня, то я не утруждаю свои мозговые извилины новыми формами энергии. Пусть о них спорят астрофизики. Я косморазведчик и не собираюсь менять профессию. Мое дело — открывать неизвестные объекты Вселенной и наносить их на галактические карты. Глубоко изучать законы существования этих новооткрытых мест предоставляю космофизикам и космосоциологам. Для иномиров я не делаю исключения — они ведь тоже реальные объекты нашей реальной Вселенной. И уверен, когда-нибудь на многомировой карте Вселенной покажут их все и около одного из них, двенадцатимерного дзета—мира, будет начертана краткая надпись: «Открыт экспедицией астронавигатора дальнего поиска Казимежа Полинга». На большее я не претендую, на меньшем не помирюсь.
Но я отвлекся. Николай закончил свои измерения, и мы выбрались из купола. Никому не захотелось сразу возвращаться к вариалам — сами они довольно милые создания, но город их все же безрадостно мрачноват.
Николай присел на пригорочек, мы примостились рядом. Я уже упомянул, что дзета—равнина стала нам нравиться. Я и сейчас, безмятежно отдыхая в санатории на Латоне, с удовольствием вспоминаю ее смиренно-золотое небо, ее громоздящиеся по окоему исполинские горы, такие живые, такие непрерывно меняющиеся при движении к ним. Артуру, знатоку живописи и художнику, пейзаж напоминал картины старинных арабских и византийских мастеров с их расходящейся перспективой, а мне все казалось, что я попал в детскую сказку, и сам стал сказочным героем, и все вокруг волшебно-сказочное — прекрасное и невероятное. Нет, скажу прямо: в утверждении Правого, что дзета—мир многокрасочней и многообразней нашего, какая-то правда есть. Сужу по себе. Вначале я поражался непостоянству пейзажа, потом привыкал к нему, потом начал все больше любоваться им — и любование постепенно превращалось в восхищение.
