Уже давно мне хотелось занести в книгу и мои знания: кое-что я почерпнула из собственного опыта, другому научилась у Гейла, а третьему — в процессе подготовки к Играм. Раньше я не могла этим заняться, потому что художник из меня ещё тот, а ведь очень важно, чтобы рисунки были выполнены точно, вплоть до малейших деталей. Вот этим и занялся Пит. Некоторые растения он знает сам, другие у нас имеются в сушёном виде, а прочие я ему досконально описываю. Он делает наброски на простой дешёвой бумаге до тех пор, пока я не остаюсь полностью удовлетворена ими, и только тогда ему разрешается сделать рисунок в книге. После этого я аккуратным, чётким почерком записываю всё, что знаю об этом растении.
Эта тихая, кропотливая работа требует полной сосредоточенности, что помогает мне хоть ненадолго забыть о своих печалях. Люблю наблюдать за руками Пита, когда чистая страница под его проворными пальцами покрывается яркими красками, внося радостный колорит в нашу до той поры желтовато-чёрную книгу. Когда он поглощён работой, его лицо выглядит по-особому. Обычное, лёгкое выражение сменяется другим — напряжённым и отстранённым, как будто он сейчас полностью погружён в свой внутренний мир. Временами я видела у него такое выражение и раньше: на арене, или когда он выступал перед толпой, или как тогда, в Дистрикте 11, когда он отвёл направленный на меня миротворцем ствол. Я даже не совсем понимаю, что значит это выражение.
К тому же я иногда ловлю себя на том, что не отрываясь любуюсь его ресницами. Обычно их не замечаешь — до того они светлые. Но сейчас, в такой близости к нему, я вижу, как они золотом горят в солнечных лучах, проникающих в окно. И они такие длинные, что непонятно, как они не запутываются, когда он моргает.
Как-то в один из таких дней Пит внезапно прекращает раскрашивать цветок и поднимает на меня взгляд так неожиданно, что я вздрагиваю — как будто он поймал меня на подглядывании за ним... чем я, в общем-то, можно сказать, и занималась. Но он лишь замечает:
— А знаешь, мне кажется, это первый раз за всё время мы делаем вместе что-то нормальное.
— Точно, — соглашаюсь я. Наши отношения носят на себе отпечаток Голодных игр, о какой нормальности можно в этом случае говорить? — А что, разнообразие — это здорово!
Каждый день после полудня он несёт меня на руках вниз — сменить обстановку, и я всем действую на нервы, включая телевизор. Обычно мы смотрим его, только если что-то обязательно к просмотру, потому что смесь пропаганды с демонстрацией мощи и силы Капитолия — сюда же относятся и постоянно повторяемые сюжеты из семидесятичетырёхлетней истории Голодных игр — вызывает тошноту, настолько она мерзкаа. Однако сейчас я ни за что не хотела бы пропустить некий особенный сюжет: о сойке-пересмешнице, на эпизоде с которой Сатин и Бонни основывают все свои надежды. Знаю, что это глупо, но надо с этим окончательно разобраться. И навсегда выбросить из головы идею о процветающем Тринадцатом дистрикте.
