Лег еще сильнее надулся и, отвернувшись, сел ко мне спиной, уходить ему действительно было некуда.
Поехали дальше, – значит так – цвели белокрыльники… ну вот с мысли сбил, я озадаченно почесала затылок, и немного надкусив заостренное перо, посмотрела в угол.
– Свет. Свет? Правильно, свет – это первое, что я видела по утрам, бродя неторопливым, полусонным взглядом в загадочных цветочных узорах богатого королевского балдахина, что нежнейшим бледно-голубым облаком окутывал верх кровати. Лучи восходящего солнца, тепло-бархатистые, такие лучи бывают только здесь на Валиноре, заливали пьянящим золотом утра просторные покои спальни. Я все реже вспоминала свои злоключения, сдержанно улыбаясь, иногда пролистывала дневник, и, пожимая плечами, поражалась собственной несдержанности и горячности. Прошлые обиды, недомолвки, открытая вражда, становились мне все более непонятны, и стыдясь прошлого, я подальше прятала, переписанные набело, заметки. Сгорев однажды в пламени камина, самодельные тетради своим пеплом будто засыпали половину моей жизни, скрыв истину от придворных историков и просто любопытствующих. С прежними временами меня теперь связывала только тоненькая ниточка искренней, не меркнущей с годами, дружбы. Каждый месяц я получала длинное, в конверте из грубой серой бумаги, письмо. Далекий гном Гимли подробно описывал свои трудовые будни, обустройство свежевырубленных залов, намекал на скорые счастливые перемены в его судьбе и, конечно, приглашал на день рождения, причем, по несколько раз в году. Он скучал. Это сквозило меж строк: "И если вы будете проезжать мимо, то загляните к старому другу на кружечку эля."
Муж крепился, но временами тоже бывал задумчив. Обстановка дворца, с его четким распорядком и множеством условностей, угнетала его даже больше, чем меня. Часами сидя в одиночестве на берегу моря, он подолгу любовался изумрудными морскими приливами, тяжелыми волнами, что расплескивая пузырящуюся пену, облизывали прибрежный песок, оставляя на его поверхности гладкие камни блестящей гальки. Он по-прежнему любил одиночество, и сразу после свадьбы, посчитав, что выполнил опрометчиво данное слово, надолго оставлял меня одну. Поначалу я протестовала, плакала, но потом тоже смирилась, и, найдя себя на ином поприще, вскоре даже повеселела. Все дни я проводила в саду, занятая выполнением сложнейшего узора из сотен разноцветных нитей на парадных королевских занавесях. Неторопливо работала в увитой жимолостью и виноградом беседке, а тончайшее полотно ниспадающими до пола изящными складками закрывало мои колени. Прекрасные эльфийки, мои милые фрейлины, распутывали нитки, вдевали их в серебряные иголки, и наши нежные голоса сливались с песнями пестрых щеглов. Где-то едва слышно стонала иволга, и покой, то чего так долго жаждала моя душа, наполнял меня до краев.
