Утром они встретились, стали изучать записи, высчитывать.
Белопольский первый оторвался от бумаг, поднял голову:
— Базис мал, Витольд Карлович.
— Да, да, — согласился Цераский. — Жаль… Значит, надо…
— Значит, я еду. — Белопольский улыбнулся. — Скажем, по Ярославской дороге. Как вы думаете?
— Сейчас, сейчас! — Цераский обрадованно засуетился. — Вот карта, голубчик, давайте посмотрим, определим…
И через несколько дней снова запись:
«Одновременные наблюдения из Москвы и Петровской академии 1885 г. июня 24 дня показали, что базис Москва — Академия слишком мал. Через два дня г. Белопольский наблюдал в деревне Листвянах, близ Пушкина по Ярославской железной дороге, а я в Москве. Расстояние между пунктами, взятое из специальной карты Шуберта, — 30,4 версты, азимут Листвян из обсерватории = 20°14′ от севера к востоку.
Наблюдения этого вечера были особенно удачны; мы нашли пять почти одновременных определений одних и тех же образований; разности моментов наблюдений не превосходят двух-трех минут. Вертикальные высоты облаков от поверхности Земли из этих пяти измерений получились следующие… Взяв среднее, найдем, что при зенитном расстоянии в Москве = 79° высота облаков была = 69 верстам.[9] При этом облака находились в 360 верстах от московского наблюдателя и стояли приблизительно над городами Ярославской губ. Даниловом и Любимом, близ границы Вологодской губ.»..
Цераский снова внимательно проверил все цифры и, подумав, добавил с щепетильной добросовестностью:
«Это определение высоты нельзя считать особенно точным… в Листвянах все наблюдения за исключением первого сделаны немного позже, так что на вычисленную высоту могло иметь влияние собственное движение облаков».
…Он и не заметил, что наступили сумерки. Пора было засветить лампу.
Цераский постоял у окна, глядя на улицу, на огни в домах, обдумывая те выводы, которые можно было сделать из первых наблюдений за серебристыми облаками. Потом вернулся к своим записям, но время от времени поднимал голову и, задумчиво теребя бородку, смотрел в окно.
Отсюда, из-за письменного стола, огни казались далекими.
Цераский любил эти часы. Ему нравилось, работая, встречаться иногда глазами с вечерним городом. Думалось ясно. От нетерпеливого желания записать мысль, становившуюся вдруг радостно четкой, покалывало даже в кончиках пальцев. А когда он смотрел на какое-нибудь светящееся в ночи окно, это не мешало, наоборот, придавало тому, о чем он думал, настроение, весьма им ценимое. Он думал о предмете специальном, и, не перебивая этих мыслей, приходили другие — об огнях, которые зажигает человек…
