— Я тебе доставляю много хлопот. Присядь отдохни, — произнес я.
Она села на диван напротив меня, и в этот момент я обратил внимание на свадебную фотографию, что висела у нее над головой. И по бокам две фотографии: на одной — Али Юсуф, на другой — их сыновья в арабской одежде. На мгновение я растерялся: моя задача усложнялась.
— Доброе дело, наконец-то ты вспомнил своих родных!
— Неразумно жить в одном квартале и сторониться друг друга!
— Милости прошу. Ты все еще работаешь в министерстве?
— Только-только вышел на пенсию.
— Да продлит Господь твои дни. А кто тебя обслуживает?
— Никто. Живу наедине со старыми стенами, — сказал я, засмеявшись.
— Я тоже одна вроде тебя, если не считать доброй преданной женщины, которая бывает у меня раз в неделю.
— Разве ты никогда не покидаешь дома?
— Выхожу лишь время от времени, по необходимости.
— Одиночество — тяжкая вещь. Хотя у меня есть излюбленное кафе и друг, все равно очень тяжело.
— А у меня телевизор, одна-две соседки, — призналась она со вздохом.
— Этого мало.
— Все же лучше, чем ничего!
— А как поживают твои сыновья?
— Великолепно, они поселились там навсегда. У меня теперь внуки... Что ж, таков мой удел.
В последних словах ее прозвучала горечь.
— Ты к ним не ездила? — спросил я.
— Один раз совершила там малый хаджж.
— Поздравляю тебя, хаджа[17], — произнес я с грустью.
— Желаю тебе тоже его совершить,— ответила она. — Если ты когда-нибудь захочешь поехать, они тебя примут.
— Все зависит от воли Аллаха. Скажи лучше, как твое здоровье?
— А твое?
— Слава богу, лучше быть не может.
— Я тоже не жалуюсь, разве что пришлось вставить зубы.
— Это ничего.
— Я молю Аллаха о счастливом конце.
— Тебе еще жить и жить! — пылко воскликнул я. — Как я счастлив, что тебя вижу!
— Я тоже. Жаль только, что ты одинок.
— Но ты тоже одинока.
— Я хочу сказать, — мягко произнесла она, — что тебе следовало бы обзавестись женой и детьми.
— Что поделаешь, судьба... — сказал я с сожалением.
Мы смолкли, чтобы перевести дух. Я осушил бутылку до дна и весь покрылся потом. Между действительностью и мечтой — огромная пропасть. Я представлял себе, что без труда направлю беседу в нужное русло, что ринусь в объятия к Маляк, отягощенный скопившейся за долгие годы страстью, что свершу то-то и то-то. Здесь же все дышит благопристойностью. Передо мной сидит чопорная дама, не позволяющая ни малейшей вольности. Сверху на нас смотрят портреты. Они как бы участвуют в беседе, не допуская никакого безрассудства, окрашивая нашу встречу в печальные тона. Интересно, о чем она думает? Неужели в ее памяти не всплыл ни один обольстительный образ из прекрасного прошлого? Может ли она обуздать свои мысли так же, как свое поведение? Мне хочется уловить в ее глазах хотя бы легкий намек, искру игривости, мимолетную стыдливость, тень улыбки — это бы объяснило многое. Но я встречаю лишь серьезный, участливый взгляд, взгляд, каким родственница смотрит на родственника, встреченного ею на закате жизни. Неужели прежняя Маляк никогда не вернется? Как бы то ни было, я не уйду из этой квартиры не солоно хлебавши. Неужели собственная трусость заставит меня раскаиваться до последних дней жизни? Набравшись смелости, я спросил:
