Бакалейщики, и продавцы, и изготовители свечей повыскакивали из-за прилавков и гурьбой прискакали поглядеть на исполнительного «мальчика на побегушках».
– Етот исполнительный? – прогундосил главный бакалейщик. – Ни хрена на исполнительного не похож.
– И никакой он не мальчик, – ехидно вставил бакалейщиков первый подручный, служивший для главного бакалейщика вроде как отхожим местом для излияния гнева, раздражения и прочих эмоциональных выделений. – Нет, поглядите на него, как по мне, на мальчика аж никак не тянет.
– Да он вроде как и не человек вовсе, как на мой взгляд, – добавил еще один из тех, на кого тоже изливал словесные помои главный бакалейщик. – Пугало просто.
Мерфи, и раньше не раз встречавшийся с таким отношением к своей особе, в котором смешивались презрение, насмешка и даже отвращение и ненависть, не сделал тяжкой ошибки и даже не попытался каким-нибудь образом смягчить такое отношение к себе. Иногда ему высказывали то, что о нем думали, более откровенно и резко, иногда помягче. Хотя формы выражения менялись, но содержание, вполне соответствующее одной мозговой извилине бакалейщика и иже с ним, оставалось всегда одним и тем же – в переложении на более изысканный язык это звучало бы так: «Ты никчемное, ничтожное и иррациональное создание».
Мерфи вышел из лавки и огляделся, ища глазами скамейку или что-нибудь еще, на что можно было бы присесть. Но ничего такого он не обнаружил. К югу от Королевской Бесплатной Больницы когда-то располагался небольшой скверик, но теперь большая часть его пребывала погребенной под неостановимо разрастающейся злокачественной городской тканью, именуемой домами с дешевыми квартирами, а остальная часть оказалась отданной во власть мусорников и гадких бактерий.
В тот момент Мерфи охотно бы променял уготованное ему, как он надеялся, на неопределенный срок место в Передней Чистилища на пять минут в своем кресле-качалке; в обмен на пребывание в состоянии зародыша, вернувшегося в лоно, он отказался бы даже от пребывания с подветренной стороны Скалы Белаква, от созерцания на рассвете камышей, трепещущих в эстральном[85] свете у воды, и солнца, заливающего по мере восхождения своим сиянием мир, неподверженный искуплению до тех пор, пока он, Мерфи, не завершит круг своих мечтаний, уходящих ко временам еще нерожденного дитяти, охватывающих период от момента зачатия – сперматозоидной вольности – до распада в печи крематория. Он питал столь высокие надежды на возможность пережить некие особые ощущения post mortem,
