Большую часть того времени, когда Мерфи не было дома, Силия проводила в его кресле-качалке, повернув лицо к свету. А света как раз было маловато – он весь рассасывался и поглощался в огромном пространстве комнаты, но тем не менее она всегда поворачивала голову так, чтобы лицо ее было обращено к свету, пусть и слабенькому. Маленькое окошко, выглядевшее особо маленьким по сравнению с размерами стен, сквозь которое с таким трудом протискивался свет, очень чутко выявляло малейшие изменения в его интенсивности – подобно тому, как оттенки цветовых гамм лучше выявляются при прищуривании глаз, – и поэтому в комнате постоянно ощущалось движение света и теней; в разных местах комнаты становилось то ярче, то светлее, свет несмело вспыхивал, трепетал, угасал – и так продолжалось целый день. Ритмические колебания света, медленно заползающего в утробу темноты.
Она сиживала в этом кресле, погружаясь в слабо-светные приливы и отливы и постепенно окутываясь оболочкой, как амнионом,[70] отгораживающей ее от беспокойных мыслей, и предпочитала такое сидение прогулкам по улицам (ей никак не удавалось избавиться от особой походки, приобретенной за время, проведенное на панели) или бесцельному блужданию по рынку, на котором царило лихорадочное утверждение жизни как самоцели, и это вроде бы подтверждало Мерфиево предсказание о том, что добывание себе на пропитание – работа – разрушит одно, или два, или даже все три славных столба, на которых и стоит его жизнь. Такой взгляд на вещи, который ей всегда казался крайне нелепым – и по всей видимости, менять своего отношения к такому взгляду она не собиралась, – терял существенную часть своей нелепости, когда она начинала соотносить Мерфи и тот Каледонский рынок.
И вот таким образом она, словно помимо своего желания, начала понимать как раз с того момента, когда он перестал делать попытки что-либо пояснить. Силию, стоило ей оказаться среди людей, зарабатывающих себе на жизнь, сразу же начинало охватывать ощущение, что жизнь эта растрачивается впустую. Просидев совсем недолго в кресле, она ощущала побуждение, поначалу робкое, но быстро становящееся все более настойчивым, совершить нечто изысканно развратное – раздеться донага и оказаться связанной по рукам и ногам. Она пыталась думать о своем деде Келли, или о тех днях, что ушли безвозвратно, или о том, чего очень бы хотелось, но что недостижимо, но всегда наступал момент, когда никаким усилием мысли нельзя было побороть ни ощущения того, что она погружена в желеобразный свет, липко ее обволакивающий, ни дрожи, ее охватывающей от желания испытать быстрое и сладостное насилие.
