Вечный зов. Том II | страница 10
— Оно всё мы понимаем. Да в шкуре её материнской никто не был… — Председатель сел на дрожки, тронул вожжи.
Хохлов забрался в свой плетёный коробок и поехал следом.
На выезде из деревни, возле жердяной изгороди, за которой уныло торчала хилая избёнка с прогнившей крышей, председатель натянул вожжи, прокричал:
— Эй! Антонина! Будет прохлаждаться! Живо грузи свои шмутки, и чтоб через час в бригаде. По дороге к речке подверни.
— Поняла, — ответил Назарову откуда-то женский голос. — Счас я, мигом.
Оставив у плетня свои дрожки, Панкрат догнал коробок Хохлова. С лёгкостью, которой Иван Иванович не ожидал от него, на ходу вскочил в коробок, пояснил:
— Повариха тут живёт, Тонька. Сиротой с пяти лет, так и взросла, горемыка. Я до свёртка во вторую бригаду доеду с тобой…
Жидкий ещё, не набравший пока запаха оттаявшей земли воздух заметно похолодал и стал, кажется, ещё жиже. По высокому пустынному небу плыл огромный журавлиный клин, оглашая тихие, не проснувшиеся ещё поля тоскливым стоном. Другая журавлиная стая летела метрах в двухстах от дороги, по которой ехали молчком Хохлов и Назаров. Она спускалась всё ниже, тяжёлые птицы медленно и устало махали крыльями, заходящее солнце отсвечивало на их длинных, вытянутых назад ногах.
— Голод не тётка, — проговорил Назаров, наблюдая из-под насупленных бровей за спускающимися птицами. — Ишь, даже людей не боятся… Всю ночь кормиться будут.
— Чего они на этом поле найдут?
Старый председатель пожал плечами.
— Журавель — он как китаец. Где зёрнышко, где червячок какой — и сыт… Нынче много журавля будет. Пострелять бы можно, да жалко.
— Для чего пострелять?
— Для чего? — усмехнулся Назаров. — В старину мужики говаривали: журавель не каша, пища не наша. Раньше журавлятину цари жрали, князья да бояре всякие на своих пирах. Теперь и забыли, что птица эта съедобная. А я вот помню, да… жалко. И никому не говорю, а то найдётся много стрельцов. А птица больно красивая, и землю, и небо украшает. Пущай живёт.
Говоря это, Панкрат всё ёжился и ёжился.
— Знобит? — спросил Хохлов, думая о поразивших его чем-то рассуждениях Назарова о журавлях.
— Ништо… Это для нас, чахоточников, весной обыкновенно. Токмо бы весну пересилить, а там уже, считай, до следующей землю топтать будем.
Панкрат Назаров закрыл глаза и сидел так минут пять. На рытвинах коробок подбрасывало, голова председателя в лохматой шапке из собачьей шкуры болталась на тонкой шее, как тяжёлая подсолнечная шляпа на жиденьком будыле при сильном ветре. Иван Иванович отчего-то вспомнил, как безропотно согласился Панкрат на добавочные шестьсот центнеров хлеба к годовому плану, не выказав абсолютно никаких эмоций, и в груди у Хохлова что-то размягчилось, сердце тоскливо заболело. Ему захотелось вдруг сказать этому старому и больному человеку какие-то тёплые и благодарные слова, но таких слов у него не было. И, кроме того, он чувствовал, что любые слова будут плоскими, неуклюжими и что они только вызовут у Назарова холодноватую усмешку. Поэтому он лишь отвернулся и кашлянул.