В этот день среди оживленных толп Темучин в колодке и на цепи, за которую его водит необычайно гордый от полученного поручения «тщедушный юнец», то и дело выпивающий подносимый гостями арак.
К вечеру, когда летний закат предвещает наступление темноты, празднующие, большинство из которых едва держится на ногах, разбредаются по своим юртам. Темучин пользуется удачным моментом. Он вырывает цепь из рук своего сторожа, замахнувшись колодкой, бьет его по голове и устремляется к лесу. За спиной он слышит вопли: «У меня сбежал заложник! Держите его!» — и понимает, что за ним начнется погоня. Времени на раздумье нет, особенно если учесть, что это полнолуние. Но вот река Онон. До нее рукой подать, он устремляется к берегу, находит заводь. Бухается в воду и ложится на дно, только голова, поддерживаемая деревянной колодкой, торчит над студеной водой.
Преследователи ринулись к лесу, все, кроме одного, который направился в сторону своего стойбища, вниз по реке. Это Шорканшира. Только притворившийся, будто ищет беглеца. Он замечает Темучина. Пораженный, он восклица ет: «Вот это да! Недаром говорят, у тебя огонь в глазах и светится лицо! Понятно, почему они завидуют! Лежи здесь и ни гугу! А я никому не скажу».
Потом он увидел вдалеке толпу преследователей и пошел им навстречу. Узнав, что они хотят продолжить поиск, Шорканшира задержал их, убедив еще раз пошарить по лесу, чтобы каждый убедился, что хорошо посмотрел. Они повернули обратно, и Шорканшира прошептал Темучину, что те, кто его захватил, точат на него зубы, так что лучше залечь и ни звука. Снова появляются преследователи, и снова Шорканшира заговаривает с ними, высмеивает их и заставляет снова пуститься по старым следам прежде, чем отложить розыск до утра. В лесу и на близлежащем пастбище звуки погони затихают, и Шорканшира говорит Темучину, чтобы тот подождал, пока на берегу никого не останется, а потом отправлялся к своей матери — «если тебя кто-нибудь заметит, не говори, что видел меня».
Темучин, однако, думал по-другому. Он в жутком состоянии. Руки зажаты тяжелой колодкой, она до крови натерла шею и запястья. Он не сможет сесть на лошадь, даже если бы нашел ее. Брести пешком означало быть скоро узнанным. Он в набухшей шерстяной одежде и весь трясется в ледяной воде. Ночной воздух грозит заморозить. Бежать в таком виде — это все равно что умереть от стужи или, в лучшем случае, снова попасть в руки тайчиутов. Он бредет следом за Шорканшира вниз по течению. Высматривая юрту, где провел предыдущую ночь, и время от времени замирает, прислушиваясь, не услышит ли шлепанье, которое раздается, когда женщины взбивают в кожаных ведрах кобылье молоко, что бы за ночь оно перебродило в арак.
