Я знал, что мне стоит остерегаться, потому что я очень чувствителен к мужской красоте.
Но лицо Франсуа было бесподобным.
И вдруг он зашевелился, глубоко вздохнув, открыл глаза и посмотрел на меня. Ему, кажется, стало немного легче, — может быть, боль дала ему передышку.
Он смотрел на меня особенными глазами: правду говорят, что в глазах — свет души и что в них видна глубина ума.
Франсуа смотрел на меня, а я молился о том, чтобы понравиться ему, и как будто оглох. У меня закружилась голова, я почувствовал, будто погружаюсь в теплую бездну.
Не знаю, сколько восхитительных минут протекло, пока я не решился заговорить:
Синьор, если вы ранены, я могу, я бы хотел помочь вам.
В ответ он медленно покачал головой, не сводя с меня глаз.
Ты молод, ты еще подросток, — сказал он.
У него был неприятный голос, он звучал мрачно и глухо, как деревянный колокол, хотя Франсуа, конечно, хотелось, чтобы он был другим, звучным и мелодичным.
В.: Какая жалость! Значит, он был несовершенен.
С.: Но почему судьба так посмеялась над ним?
В.: Потому что с этим изъяном он лучше подходил для нашего мира. У природы не бывает совершенных творений.
А.: А я бы предпочел, чтобы он обладал божественным голосом. Что вам стоило приврать, учитель?
Вы же знаете, что я не люблю давать волю фантазии. Моя судьба — смотреть, изучать, раскладывать на составляющие, а при таком отношении к миру совершенства не существует. Наверно, я сам сочинил образ идеального Франсуа, взяв за основу его лицо, и мне превосходно это удалось. Но знайте, что я взял лучшее от многих людей, встречавшихся на моем пути, а потом сложил все это вместе, чтобы получить одного такого.
Он спросил, как меня зовут, а потом, будто устав, перевел взгляд с меня на стену за моей спиной.
Огня, огня же наконец! Где Фирмино? — спросил он.
Он скоро придет, но вы можете давать поручения мне, — сказал я.
Вы знаете, какой у меня гордый нрав; я высокомерен, но я умею склонить голову, быть почтительным, когда служу красоте.
Франсуа поднес руку к глазам. Он шевелил костлявыми, в черных пятнах засохшей крови пальцами и разглядывал их. Пятна были сухие; я сказал, что рана, должно быть, затянулась и больше не кровоточит.
Сквозь бороду проглянула едва заметная улыбка, и он пробормотал: «Я хочу пить». В комнате стояло ведро с водой, в котором плавал деревянный ковш. Франсуа догадался о моих намерениях и сказал с саркастической улыбкой: «Я не пью воду, Леонардо».
Я был счастлив, оттого что он назвал меня по имени. Это было острое удовольствие, подобное тому, которое я испытывал в детстве, когда мать ласкала меня, тихо повторяя мое имя, как будто этим убеждала себя, что я принадлежу ей, потому что она владеет моим именем.
