Ты осторожней нас живи. Пусть будет
Твой путь другим. Но помни наш совет:
Взглянул и помолись, а Бог рассудит>{2}.
Они наверху, Вийон: они висят на веревке. И мы пять веков спустя привязаны за горло к нашему поколению. Как и они когда-то, мы тоже недавно беззаботно веселились, праздновали с друзьями конец рабочей недели в каком-нибудь баре. Но, еще не дожив до зрелости, почувствовали в себе признаки разложения, сладковатый запах гнили, которым пропитаны все наши сверстники. Мы были слишком молоды, пока шла война,[9] а теперь уже поздно: мы стареем, а мир, как мы того хотели, преображается, сбрасывая старую кожу. Хотя, может быть, нам это только кажется. Тем хуже.
Мы художники с бледными лицами и такими же бледными именами, растратившие себя впустую. Таких людей нет смысла вешать, потому что они уже приговорены, — мы сами себя уничтожим, не дожив до седых волос: окончательно погрузимся во мрак меланхолии и неврозов, который уже носим в себе, и доживем свой век как водоросли.
Извини меня, Вийон, что я бубню всякую чушь и тревожу твою память. Дворники не успевают за этим ливнем. Похоже, конца ему нет; через стекло по-прежнему ничего не разглядеть, как чуть раньше, когда мы ели и разговаривали о нашей теории. Ты знаешь, она очень увлекала меня после войны, но сейчас я не хочу о ней говорить, потому что каждое слово все больше ее обесценивает.
В таких случаях единственный способ спасти что-то важное — это не давать определений, стараться не называть вещи своими именами, и не давать характеристики: красиво или уродливо, велико или мало, близко или далеко, — и, главное, не говорить о цвете. Поэтому я, за исключением случаев, когда моя профессия к этому вынуждает, избегаю цвета. Даже черный и белый меня теперь раздражают.
Я делал вид, что слушаю их, но на самом деле смотрел в залитое дождем окно, потому что мне было скучно, когда они говорили о том, что скоро снова начнется жизнь, наши картины наполнятся смыслом и мы опять будем нужны публике. Пока мы ели, я размышлял о двух своих идеях, связанных со «спасением человечества». Одна из них касается моего личного спасения и представляет собой не более чем обычное бегство от проблем. Другая имеет антропологический размах и является долгосрочным планом, и тем не менее она основательнее и серьезнее того, что предлагают они, либеральнее их проекта, я назову вещи своими именами, революции. В основе моей концепции — тайна природы, имя которой «рак», и это тоже одно из запрещенных к употреблению слов. Ужас, предубеждения и преувеличения, связанные с этим словом, лишь слабое отражение силы, с которой смертоносные ножницы разрезают, вторгаются в драгоценную целостность человеческого тела. Этот удивительный механизм не имеет себе равных.
