В августе он поехал на север встретиться с Энн. Она работала в проектном отделе текстильной компании в Манхэттене. Осенью она планировала войти в дело с одной женщиной-проектировщиком, с которой познакомилась случайно. Никто из них не упоминал имени Мириам до четвертого и последнего дня пребывания Гая. Они стояли у речушки за домом Энн, это были их последние минуты, перед тем как Энн должна была везти его в аэропорт.
— Ты думаешь, это был Маркмен, Гай? — вдруг спросила его Энн и в ответ на кивок Гая добавила: — Это ужасно — но я почти уверена.
Однажды вечером, когда он приехал от Бриллхарта в меблированную комнату, где жил, его ждало письмо от Бруно и письмо от Энн. Письмо Бруно было из Лос-Анджелеса. Оно поступило в Меткалф, а далее его переправила мать. Бруно поздравлял Гая с работой в Палм-Биче, желал ему успеха и просил написать ему хотя бы словечко. Постскриптум гласил:
«Надеюсь, Вас не раздражает это письмо. Я написал много писем, но не отправил их. Звонил Вашей матери и спрашивал Ваш адрес, но она мне его не давала. Гай, честно, тут не о чем волноваться, иначе я не писал бы. Вы не знаете, что это мне в первую очередь надо было бы беспокоиться? Напишите поскорее, а то я вот-вот могу уехать на Гаити. По-прежнему Ваш друг и почитатель. ЧЭБ».
Тихая боль пронзила Гая с головы до ног. Ему стало невыносимо оставаться одному в комнате. Он направился в бар и, еще не осознавая, что делает, выпил две порции хлебной водки, потом третью. В зеркале через стойку он взглянул на свое загорелое лицо, и его поразило, что глаза у него бесчестные и бегающие. Значит, это сделал Бруно. Этот вывод, не оставляя больше никаких сомнений, раздавил его своей тяжестью, как катаклизм, выдержать который может только ум сумасшедшего. Гай оглядел маленький бар с таким видом, словно его стены готовы были обрушиться на него. Это сделал Бруно. И испытывает несомненную гордость по поводу того, что Гай получил свободу. Взять этот постскриптум. А возможную поездку на Гаити? Но что имел в виду Бруно? Гай хмуро глянул в зеркало и отвел взгляд, переведя его на руки, потом твидовый пиджак, фланелевые брюки, и в голове у него мелькнуло, что сегодня утром эту одежду надевал один человек, а снимать ее будет другой — такой, каким он будет впредь. Это он знал точно. Хватило мгновения, и он не смог бы сказать, что же именно произошло, но он чувствовал, что отныне и впредь вся его жизнь будет иной, должна быть иной.
