— Из мешковины брюки праздничные себе справил, — жаловался Женечка, — скоро голым телом светить будем.
— Это Алиска продает, — пытался разобраться в происходящем Кувалдин. Давно прошло уже время, когда он, не щадя сил и глотки, защищал существующий порядок, теперь все его разговоры неизменно начинались одним;
— Продают Россию, сволочи!
Продавали все: ставка, генералы, министры. Кувалдин в этом был крепко убежден. И так как он не принимал никакого участия в общей купле-продаже, а вынужден был, опасаясь фронта и окопов, прятаться в оборонном цехе, ходить в мастеровых, Кондрат Кувалдин со всей искренностью громил проклятых предателей. Особенно крепко ненавидел он Алису и Распутина. При каждом удобном случае спешил поведать о них всевозможные были и небылицы. Когда разговор становился уж слишком откровенным и, с точки зрения Растяжного, опасным, он чистосердечно предупреждал товарищей, с которыми уже сжился и которым не желал ничего, кроме добра: — Ну, годи. А то и так уже иуда завелась.
И так же чистосердечно па следующее утро отвечал на все расспросы механика.
Механик цеха, прозванный рабочими «Запела, родная», имел обыкновение каждое утро обходить с дозором цех, проверял станки и людей, заглядывал каждому в лицо — где словечко, где два, кого обойдет стороной, а где и закурит. Одному кивнет, другого о крестнике расспросит, Кувалдин а и Растяжного никогда не забудет:
— Как твое ничего? — остановился у станка Кондрата.
— А что ж, ничего, — ухмыляется Кувалдин.
— А получка?
— Получка? — нахмурился Кувалдин, — съели получку, горлохваты, — со злобой оглянется на забастовщиков.
— И на эту получку, поди?
— Да нет, вроде поутихомирились.
— Ну, пока. Почтение супружнице, — спешил дальше «Родная» и уже слышится рядом:
— Здоровьице, Растяжной. Что-то ты вчерась не больно долго кассира задерживал?
Растяжной только рукой махнет.
— Поди и на этот раз?
— На этот сяк-так, а на следующего чего доброго.
— Готовятся?
— А чорт их знает, — хмуро отвернется Митя, но механику больше ничего и не требуется, спешит уже к станку Женечки:
— Ну, Телятников, доволен станочком? Гонит рублички?
— У нас выгонишь!
— А что такое? Опять что-нибудь?
— Сами не видите, что ли…
Дальше спешит механик по цеху. И так весь божий день, с утра до вечера, от гудка до гудка, от одного станка к другому — десяток-другой молча обойдет, зыркнет только белесыми глазами из-под козырька кожаного картуза, а уж зато на следующем непременно задержится и снова неутомимой пчелкой, пока не соберет свой ядовитый медок. Изо дня в день, из месяца в месяц, да с ним еще свора приспешников, не считая штатного прямого иуды — всё вынюхают, выведают, каждого перетрут с песочком, выжмут, высосут… И если бы дело заключалось только в крамоле, только в заговорщиках, смутьянах — давным-давно от них ничего бы не осталось, давным-давно и след бы простыл. Но дело было не в заговорщиках, не в крамольниках, зависело не от одного или другого, а крылось во всех рабочих, в каждом рабочем, во всей их массе и никакой сыск, никакие иуды преодолеть эту массу, спасти развалившийся строй не могли, хоть и помогали им со всей чистосердечностью и Кувалдин, и Растяжной, и Женечка и дюжина других, вольных и невольных провокаторов.
