Тимош ждал, что еще скажет старик, а в голове — хоть и уверял Кудя, что не оробел, — всё время одно вертелось: «Три человека или, допустим, пять…».
— Да потому, что мы все заодно. Хоть ты скажешь от всех, а хоть я, Иван, или Петро — всё равно наше общее слово. Что у любого рабочего на душе, то и говорим. В том и сила. Теперь и считай, сколько нас — один или тысячи.
Они не могли оставаться больше вместе, разошлись, но всё сказанное стариком запомнилось крепко, поразило своей простотой, так же, как то новое, что увидел Тимош на заводе в дни стачки. Он не мог уже отказаться от этого нового видения окружающего, новой меры и понимания людей. Мир углубился, расширился, не мог уже уместиться в хате под соломенной крышей, в нем нельзя было жить по старинке, рабочий люд сознавал свою великую силу. Сознавал ее и Тимош, но это не мешало ему видеть рабочего человека таким, как есть. Народ, от плоти и крови которого он произошел, думами и верой которого жил, был многообразен и необъятен — миллионы людей и каждый со своим сердцем, судьбой и мыслями. И вот всех этих людей, с их героизмом и слабостями, самоотверженностью и пороками, трудолюбием, мастерством и разгильдяйством, отвагой и слабодушием, — обыкновенных, повседневно окружающих его людей, вовсе не похожих на чистеньких иконописных божьих угодничков, нужно было объединить, вдохновить на подвиг и победу. Дух захватывало!
Но простые слова старика помогали ему: не потребуется искать особых чудес и особых героев — герой в каждом из них; нужно только увидеть, понять, соединить. Какими пороками и слабостями они ни страдают, но добро в них крепче, общность выше всего — вот в чем сила.
Внешне на заводе всё как будто вошло в свою колею, по-прежнему окликал по утрам визгливый гудок, по-прежнему шумели трансмиссии и вертелись станки, точили стаканчики и выбрасывали деталь «247». И так же по-прежнему под праздник толпились на проходной ребятишки, женки, а мужики воровато пробирались через пролаз и спускались по старой дорожке в «Спаси господи».
Но даже здесь за привычными грязными столиками, в застоявшейся духоте, время не могло остановиться.
Ночью, когда завсегдатаи «Спаси господи» разменяли уже последние бумажки, в глухом углу заведения раздался вдруг истошный, по-бабьи визгливый крик:
— Отойди! Не хочу слухать. Ребя-ата!
— Замолчи, — неизвестный человек в аккуратном темном пиджачке и картузе с лакированным козырьком приподнялся над столиком.
