Еще въедливей в злее гудел по утрам шабалдасовский гудок.
— Военное время! Военное время, — казалось, кричал он, — ну, все вы там, — ста-а-а-нови-и-и-ись!
Угрюмые, молчаливые тянулись на проходную люди, солдаты тыла, саперы без шинелей и погон. И начальство покрикивало уже по-ефрейторски, круто поводило плечом, словно сверкали на нем нашивки:
— Становись!
Быстрее завертелось колесо тачки.
Еще сумрачней и напряженней стало лицо механика.
— Стружки? — вырос он вдруг перед Тимошем..
— А что ж, — злобно огрызнулся Тимош, — не всем же образованным быть. Надо кому-то и стружку собирать.
— Завтра к станку.
— Был уже разговор! — усмехнулся Тимош.
— Запела, родная, — отвернулся механик и побежал в будку.
В цеху Руденко приветствовали: «Менее четвертухи не обойдешься!»
— Да болтали уже про станок, — отмахивался от надоедливых людей Тимош.
— Дура! То ж была мирная болтовня. А теперь — военная. Завтра три вагона станков привозят. А послезавтра еще пять. Все цеха переоборудовать будут. Теперь людей только давай.
В тот день впервые он услышал это слово — «давай».
— Давай! — крикнули ему на следующее утро.
— Давай на разгрузку станков! Давай на установку! Давай к станку!
И пошло: «Давай-давай».
Потом прибавилось еще одно, самое горячее и злое: «Гони!».
Это слово захватило, закружило, завертело. Гнали все: дворовые, механики, токари, господа акционеры — все гнали на оборону. Одни гнали бумажки, рублики — монету, других вгоняли в пот.
А русского солдата гнали в окопы.
Тимоша Руденко отдали под руку юркого, ловкого человека Растяжного Дмитрия, по-военному подтянутого кожаным кушаком, в картузе защитного цвета. Раньше Тимош никогда не видел его на заводе. Появился Растяжной вместе с партией штамповальных станков, обосновались они в цеху, изгоняя всё, что хоть сколько-нибудь пахло мирным временем.
— Война! — кричал он там и здесь, словно никто еще не знал об этом!
«Война» — было написано у него на лице. — «Война!» — кричал лихо заломленный картуз.
— Давай, гони, война! — носился Растяжной по заводу, как дух и зло нового времени. А за ним, вытягиваясь в струнку, тощий и хилый, но затянутый не хуже Растяжного, старенький мальчик Евгений Телятников.
Растяжного уже прозвали «Митька, гони на оборону».
Митька первым загремел на заводе оборонной получкой, первым пустил среди людей хлесткое: вот она, вот она — ночью работана!
Говорили, что видели его с Женькой в ресторане, встречали с дамами на лихаче, в числе манифестантов. Правда, среди манифестантов Тимош его не замечал, но и это могло случиться. Митька легко переманул в свою бригаду Савву Кудя, и тот, не задумываясь, бросил токарный ради доходной штамповки и так же, не задумываясь и легко, бросил штамповку ради токарного, когда механический превратился в снарядный и принялся обтачивать шрапнельные стаканы.
