Ему тогда едва минуло пятнадцать. Тимош ничего не знал — до самого последнего дня — об этой предстоящей сходке. За долгое время подготовки никто ни словом не обмолвился при нем — не потому, что таились от парня, а так уже повелось в семье Ткачей: оберегали Тимоша от малейшей опасности.
Приемная мать Прасковья Даниловна всё еще видела Тимоша малым дитем, каким помнила его в семье Руденок, беспомощным сиротою, и все помыслы ее были направлены к одному — вырастить, довести до ума бедного ребенка. Втайне она мечтала определить Тимоша в техническое училище, чтобы стал он образованным, независимым человеком, хозяином своей жизни, по примеру ее сыновей. Впрочем, она никогда не говорила «мои», а всегда говорила «старшие», или, озабоченно поглядывая на Тимоша, — «младшенький». Так и вырос он в семье Ткачей младшеньким, если и не самым любимым, то уж во всяком случае самым оберегаемым. Недаром Тарас Игнатович подшучивал над старухой:
— Она и своих так не доглядала!
Что же касается самого Тараса Игнатовича, то и у него обнаружилась примечательная способность: человек строгий, а порой и жесткий, вынесший на своих плечах тяготы лютой реакции и репрессий, тяжесть подполья, требовательный, безжалостный к себе, он утрачивал эти качества, чуть дело касалось Тимоша.
— Отец его, Руденко, — говаривал он в минуты раздумий и откровенности, словно извиняясь за непростительную мягкость свою, — наш ведь, обыкновенный рабочий человек. А умище! Сила! На всю округу гремел.
В присутствии Тимоша о рабочем вожаке Руденко упоминалось нередко, да иначе и быть не могло — заговорят ли о баррикадах пятого года, о стачках и забастовках на паровозостроительном, непременно вспомнят о Руденко. Тимош жадно ловил каждое слово о нем, по ночам повторял про себя всё, что удалось узнать. Он вздрагивал, когда случалось услышать слово «отец». С мучительной страстностью расспрашивал о нем или, напротив, таился, не решаясь произнести его имя, терпеливо выжидая, чтобы заговорили другие, с непонятной упорной ревнивостью скрывая, оберегая свое чувство. И так же неожиданно это целомудренное молчание сменялось неистовым, почти исступленным стремлением знать все:
— Расскажите что-нибудь про батьку, — приставал он к Прасковье Даниловне.
— Да уже всё рассказала.
— А вы что-нибудь вспомните.
— Ну, что еще вспомнить?
— А кто он был?
— Да кем ему быть, — рабочий, простой человек.
— Говорили — боевыми дружинами командовал.
— Потому и командовал, что рабочий.
