Когда кто-либо совершенно случайно произносил ее имя в присутствии Тимоша, он вздрагивал и краснел, как девчонка; с этим именем он засыпал и пробуждался, повторял его бесконечно, с ним зачинался день и угасало солнце, — непонятно, как мог он раньше жить, дышать без нее. Порой Тимош готов был исповедовать ее, как веру, перед всем миром, открыто, сражаться за ее честь в смертельном бою, или хотя бы схватиться с соседскими парнями. Потом внезапно затаивался, прятал свое чувство от всех, от самого себя.
Прасковья Даниловна поглядывала на него с тревогой, украдкой прятала книги и с нетерпением ждала, когда заводской гудок позовет младшенького.
Еще задолго до выхода на работу Тимош привык различать шабалдасовский заводской гудок, угадывал его в десятке прочих — резкий, пискливый, похожий на свисток паровоза, и уже сам этот въедливый пискливый окрик вызывал в нем чувство досады — всё не как у людей, завод — не завод! С горечью прислушивался он к могучему, басовому призыву паровозостроительного, с уважением склонял голову набок, когда раздавалось бархатистое «фа» паровозоремонтного — вот это заводы!
Последнюю ночь он провел беспокойно, никогда еще так не жалел, что бросил учение, — будто от живого тела кусок оторвали! И завод манит, и копейку свою хочется заработать, — шутка ли в приймах всю жизнь прожить. Только вздремнет, а перед глазами первая получка так и горит, — спит, не спит — не знает, потом всё расплылось и осталась только мысль об отце.
…Вот подходит Тимош к заводским воротам, а на проходной уже толпится народ, и он слышит, шепчутся люди:
— Смотрите, смотрите — сынок Руденко пришел!
А навстречу рабочие.
— Здоров, Тимош!
Появился в цехе, и там праздник:
— Смотрите, сынок Руденко к нам пожаловал.
Так и промаялся до рассвета. Сквозь сон расслышал пронзительный заводской свисток. Вскочил — темно, все еще спят. Собрался, краюху хлеба схватил и к первому гудку был уже на проходной. Никто и не думал встречать его, никто не окликнул сынка Руденко, никто даже внимания не обратил — Руденко, так Руденко, мало ли Руденок на свете.
— Забыли про отца, — насупился Тимош.
Однако не все забыли про Руденко, механик литейной, в которую определили Тимоша, отличался в некоторых случаях великолепной памятью. Работал он раньше на паровозном, потом, напуганный недовольством рабочих, вынужден был перейти на шабалдасовский. Едва Тимош переступил порог литейни, мастер подозвал к себе новичка:
— Нечего тебе делать в дворовой бригаде. Будешь при конторе.
