Она останавливается и вдруг — первой — заглядывает ему в глаза:
— Боже мой, да у вас всё лицо в крови! Кружевным платочком она вытирает ему лоб, щеки, маленький рот, она разглядывает его бесцеремонно, как девочки рассматривают чужие куклы. Небрежно складывает платочек, сжимает, прячет в кармашек и вдруг хмурится:
— Скоро уже город. — Она и рада этому и немножко печалится: не хочется расстаться так, сразу. — Хорошо здесь!
И Тимош только теперь замечает, что вокруг всё несказанно хорошо — и яблоневые сады, и придорожная повилика, и смелая птица в голубой вышине, и шелест трав — всё, мимо чего проходил он, не замечая, топтал ногой, не оглядываясь, — всё ожило вдруг и захватило его, как захватывает дух в неистовом беге. Утраченный мир раскрылся перед ним в неожиданной красе, в ослепительной свежести, лес наполнился пением, всё стало звонким и радостным, как бывало в детстве, и любимые цветы его, воспринятые еще с первым лепетом, снова глядели на Тимоша и говорили о чем-то заветном.
— Хорошо!
Ветви елей тянулись к ним и ласкали. Тимош ощущал дружеское прикосновение их, разгадывал шепот кленов. А две тоненькие, в задорных кудряшках, березки кивали, и манили, и трогали Тимоша до слез: стройные, чудесные, неразлучные! И девушка, как будто угадав его мысли, воскликнула:
— Смотрите-ка, березки, — словно впервые в жизни приметила их, — такие светлые, чистые. С такими русскими косами. Это наши родные березки…
Тимош был счастлив от того, что она так сказала, — отчетливо, как нечто незыблемое, как тепло отчего дома, как свет солнца, ощущает он это счастье. Да почему бы им не быть счастливыми — они молоды, сильны, чисты сердцем. Они рядом на родной земле, под родным небом.
Что может помешать их близости и дружбе? С каждым шагом она всё крепче опирается на его руку…
И вдруг глаза ее темнеют.
— Ну, вот, уже и город…
Первые улицы с покосившимися заборами, с лавчонками под аляповатыми вывесками, первые прохожие и первые косые взгляды…
Им снова становится неловко вместе, что-то давит, что-то творится непонятное: Тимош вдруг замечает, что на ней дорогое платье, что она — барышня, а барышня видит, что Тимош дурно одет, что рукава его воскресной рубахи слишком коротки. И речь ее вдруг изменяется, утрачивает непосредственность, задушевность, становится сбивчивой, рассеянной. Она говорит торопливо, порой насмешливо, заносчиво, как всегда говорят девушки, стараясь скрыть беспокойные мысли, или когда попросту нечего сказать:
