…День уже совсем разгулялся, и только на теневой стороне железных крыш видны были сизоватые пятна — следы растаявшего инея. Шахтерский город узкой полосой уходил от берегов полноводной реки на восток, к густозеленым высоким холмам.
По склонам холмов разбежались редкие березки, над ними поднималась прозрачная синь. На главной, широкой улице было людно. В золотистых по-осеннему сквериках резвилась звонкоголосая детвора.
Чернов показал, где находится редакция, и пригласил заходить, великодушно упомянув, что Оленька Позднякова работает с двенадцати до восьми вечера. Данилов рассеянно кивнул и зашагал дальше. Воздух был то неподвижен, то вдруг упруго толкал в лицо. Данилов убыстрял шаг, но ему казалось, что двигается он очень медленно. У железнодорожного переезда из глубокого кювета на него глянули три чумазые мальчишеские мордочки. Данилов в шутку погрозил им, услышав, как один из мальчуганов восторженно крикнул:
— Митяй! Ванятка! Герой идет, честное пионерское!
А вот и улица Зеленый лог. Только непонятно, почему лог? Улица широкая, ровная, с огородами, с палисадниками, со светлыми аккуратными домиками. Правда, начинается она в логу, но потом поднимается в гору. Легкий ветер доносит с огородов горьковатый дымок, напоминающий чем-то детство. Все примечает Данилов: и то, что с середины улицы открывается широчайший вид на рудник и что небо с горы кажется еще глубже и чище. А вот номер углового дома он почему-то боится отыскать взглядом: вдруг это сто тридцатый и кто-нибудь уже глядит из окна и ждет, не свернет ли чужой солдат к решетчатой калитке.
Нет, это только семьдесят первый, — значит, тот дальше и по правую сторону. Квартал, еще квартал, я вот он подходит к самому обыкновенному, ничем но примечательному дому. Но сам-то он теперь точно знает, что время настало, что это тот самый дом, та самая минута, которую он так долго ждал. Поднялся по двум чисто выскобленным ступенькам и вошел в сени. Навстречу выскочило несколько голенастых цыплят. На жердочке, в полумраке, висят березовые веники, связки золотых луковиц, пучки красной, веселой рябины. Пахнет мятой. На дощатой скамеечке лежат две желто-зеленые щекастые тыквы и стоит ведро, до краев наполненное прозрачной, почти невидимой водой. Во рту Данилова как-то мгновенно пересохло, он приник к холодной кромке ведра и, дробно стукая зубами о жесть, торопливо напился.
— Молодой человек, у нас ведь и кружка есть! — слышит он за спиной грудной женский голос.
