— Так ведь боязно, столько народу…
— Боязно! Ты что, чужой, что ли? С неба упал? В Кузбассе — и боязно!
… Где-то в толпе мелькнули Дубинцев и Аннушка. У них были такие счастливые лица, как будто весь слет собран специально для них, а может быть, и весь мир существует только, чтобы их радовать. Девушка помахала рукой Рогову, и он потерял их из виду. В ту же минуту кто-то потянул Рогова за рукав.
— А, Черепанов! — обрадовался он. — Ну, как успехи?
— Опять лаялся Очередько… — на чистом смуглом лбу забойщика обозначились две тонкие морщинки. Он показал глазами на дверь и пожаловался: — Не пустили сегодня мою бригаду на слет, потому что не стахановцы. А ребята обиделись, прямо страшно. Я вот кое-как пробрался. Можно сказать, зайцем! А за ребят обидно.
— А что же говорят? — заинтересовался Рогов.
— Да что говорят… Добьемся, говорят, что в следующий раз со знаменами и музыкой встречать будут, весь рудник ахнет. Обиделись, прямо страшно!
От дверей к Рогову проталкивался заведующий клубом.
— Уймите, пожалуйста, свою молодежь! — кричал он инженеру, показывая рукой на дверь. — На вас ссылаются.
У входа в полном составе митинговала бригада Черепанова.
— Бюрократы! — петушился светленький крепыш, фамилию которого Рогов не упомнил. — Примите меры, Павел Гордеевич! Говорят, что мы не стахановцы, понимаете?
Митинг этот немного рассмешил Рогова, но он довольно легко уговорил молодежь вернуться в общежитие, сославшись при этом на то, что здесь Черепанов, а клуб все равно не вместит всех желающих.
— Скандалят? — с тревогой спросил Черепанов, когда они усаживались рядом в большом зале.
— Обиделись страшно! — повторил Рогов слова самого же бригадира… — И я тоже.
— И вы?
— Конечно. На вас. Вам бы можно было, знаете, какой почет заслужить? В президиум могли выбрать. А тут и на порог не пускают. Обидно! Ну да ладно, послушаем, что умные люди скажут.
Первым выступил знаменитый забойщик третьего района Хмельченко.
— Мне письмо с соседнего района прислали! — сказал он. — Забойщик Деренков прислал. Давай, говорит, товарищ Хмельченко, соревноваться. Ну что ж, думаю, давай, товарищ Деренков! А потом почитал письмо, подумал и заскучал.
— Нельзя ли яснее? — кричит кто-то из зала.
— Можно яснее, — соглашается Хмельченко. Он выходит из-за трибуны, опирается на нее и сразу становится виден притихшему собранию во всей своей сорокалетней стати.
Глядя на крутой разворот плеч, на то, как ладно несет он небольшую голову с квадратным лбом, каким умом светятся из-под темноватых бровей его глаза, можно было не сомневаться; это настоящий шахтер, и сказать он может о своем деле и ясно и твердо.
