Марину он — любил. Можно просто сказать так и пойти дальше по сюжету — или будем описывать ощущения? Ну, хорошо, вот вам ощущения: попеременные приступы нежности и жалости, когда вспоминал ее глаза, губы и холмик груди; обморочный перерыв в работе сердечно-сосудистой системы, когда она называла Песоцкого его тайным нежным именем или просто брала ладонь в свою; сны и воспоминания, взламывавшие подкорку так, что он лежал в темноте, мокрый с ног до головы… Достаточно?
Тогда — к сюжету! А по сюжету у нас — Зуева.
Но не сразу.
Когда, вместе со всей страной, начала накрываться ржавым тазом наука, Песоцкий рванул и из-под науки, и отчасти из-под таза… Как все в жизни, главное случилось само собой: прямо на улице уткнулся в него тот самый Демка Гречишин, и на пятнадцатой секунде бла-бла выяснилось, что кино накрылось все тем же тазом, и работает теперь Демка на телеке, в самой прогрессивной на свете молодежной редакции.
— Слушай, а давай ты сделаешь что-нибудь для нас? Про мировой кинопроцесс. Ты же эту фишку рубишь.
— Как про мировой кинопроцесс? — глупо спросил Песоцкий. Свора мурашек уже разбегалась по телу.
— Молча, — хмыкнул Демка. — Сюжет, три минуты. А там как покатит.
Смешно вспоминать, как про Октябрьскую революцию, — мобильных еще не было! Записали домашние-рабочие и разошлись. Песоцкий перезвонил тем же вечером.
Три минуты про мировой кинопроцесс он мастерил три смены. Сам не понимал потом: как не погнали его тогда пинками из Останкина? Но то ли Демка наплел начальству про уникального неофита, то ли срослось само, — только дали Песоцкому полный карт-бланш!
Редакторша послушно убыла в останкинские закрома за мировым кинопроцессом и выгребла оттуда все восемнадцать тонн Бондарчука с Кулиджановым. Еле нашлись съемки Феллини на Московском кинофестивале, два китайских календаря назад. Гринуэя и Кустурицы не было вообще. А кто это? Это победители Каннского фестиваля, Таня! И Венецианского, прошлого года! И еще Вендерс нужен. Как-как? Медленно и раздельно. Вим. Вендерс.
Вместо «Неба над Берлином» принесли артиста Геловани — в усах, на трапе, в белом кителе. Песоцкий проклинал темных дураков физическими терминами, вызывавшими священный трепет. Он притащил из дома журналы; наливший не в те линзы оператор не мог ничего толком снять, глянцевая бумага бликовала…
Но Лёник сделал это! Породнившись с худым прокуренным монтажером, изведя сорок чашек кофе, отчаиваясь и мыча, когда кончались слова, — он это сделал! И за три минуты эфирного времени (две пятьдесят семь, как одна копеечка) точным легким голосом, как о погоде, рассказал о Золотом Льве и Золотом Медведе, о свежем ветре с Балкан, о притягательном постмодернизме Гринуэя, о таинственном молчании Антониони… И видеоряд, сшитый из случайных обрывков, отдавал не убогостью, а — какой-то шикарной небрежностью, что ли.
