Воспоминания брели за ним по мелководью; воспоминания пили с ним коктейли и ложились спать рядом… И весь дежурный аттракцион очередного дня — прокаленный песок и джазок под камышовым навесом, и прохладная невесомость над коралловой грядой, и супчик на веранде — not spice? — yes… — и дневной сон в прохладном бунгало, и вечерняя сессия этого оплаченного рая, с широкоэкранным кинотеатром заката, в старом деревянном кресле у костровища — весь этот пятизвездочный аттракцион был только оболочкой для тоски, заселившейся в душу Песоцкого...
* * *
Он вытерпел все — приходы в гинекологическое отделение, больничный парализующий запах, подло-внимательные взгляды теток-санитарок... Побитой собакой сидел под окнами, в чахлом скверике, на пыльных строительных плитах. Иногда за облупленной рамой маячили другие женщины — они видели его и наверняка говорили ей, но она так и не подошла к окну.
Приручивший этот нежный цветок внимательной легкостью, он пытался вернуть Марину тяжелым измором — и ненавидел себя.
Он вез ее, безжизненно послушную, из больницы на улицу Строителей. Марина, не отрываясь, смотрела на ползшие мимо пейзажи, восковая рука лежала в его ладони, это было нестерпимо унизительно, и он сам убрал руку. Таксист исподволь разглядывал в зеркальце этот прозрачный сюжет. Потом она вдруг обернулась и посмотрела Песоцкому в глаза — долгим внимательным взглядом, без вражды или нежности; словно на незнакомый предмет. Рассмотрела и снова отвернулась.
В квартире, как зверек, она нашла себе угол на диване и забилась туда c учебником. Она глядела в этот учебник, не листая, и ложилась тут же, не раздевшись: просто сворачивалась клубочком… Он укрывал ее одеялом, и она каменела, когда его руки касались ее плеч. Он собирал что-то поесть — она приходила на кухоньку и ела медленными механическими движениями. «Спасибо». Он попытался что-то сказать, — умоляющий жест заставил его замолчать на полуслове.
На второй день она заговорила сама — ровным голосом. Спросила про маму. Наутро приготовила завтрак. Ответила встречным движением пальцев на касание его руки… Вечером он поймал ее взгляд и не поверил глазам: она улыбалась кривой, почти виноватой улыбкой.
Она пыталась вернуться в прежнюю жизнь — и не могла.
Ночью он попытался обнять ее — просто, по-человечески… И Марина снова завыла, как тогда, в чужой квартире на Речном.
Что-то было надорвано окончательно — он с ужасом понял это через несколько дней. Его прикосновения, от которых она так счастливо теряла сознание совсем недавно, теперь одеревеняли ее. Как будто какой-то злой волшебник вынул нутро из дорогого пианино — клацай теперь, дурак, по пустым клавишам...
