Минут пятнадцать несчастный гипнотизировал заголовок с «горизонтами», а потом перевернул лист и откинулся на спинку кресла.
Море чуть ли не шипело на полуденном солнце. Семья за соседним столиком — немцы, кажется? — играла в карты. Мальчик держал свои совсем близко к лицу: близорукий? Нет, просто прячет от мамы. Песоцкий усмехнулся и довернул голову, панорамируя берег. В гамаке под деревом дожидалась теплового удара какая-то тетка, по песку было разбросано еще несколько бесчувственных тел, две тайки под полотняными навесами привычно трудились над человеческими окороками…
Убивая время, он допил коктейль, посидел еще немножко и тем же полукругом, вдоль берега, побрел к стойке портье. Напрямую по гравию Песоцкий ходить не мог — даже тапок у него не было, у жертвы «Тайских авиалиний», а влезать в кроссовки по такой жаре было выше сил…
Он записался на массаж — заполнять день, заполнять хоть чем-то… — и сел в теньке на террасе. Положил на стол свои листки, внимательно рассмотрел опостылевшую надпись на первом — и аккуратно изорвал лист на восемь частей. Изорванное сложил стопочкой, передвинул на дальний угол и накрыл пепельницей.
Море неровно обтекало груду камней, скручиваясь в узлы, и странное состояние овладело Песоцким — как в детстве, когда засмотришься. Детские голоса вдалеке, шершавое тепло перил, чистый, светящийся лист бумаги. «Когда для смертного умолкнет шумный день…» — написал он на нем. Прочел — и закинул голову, закатывая обратно внезапные слезы.
Это было любимой микстурой в детстве: мама садилась рядом с ним, маленьким, температурящим, с коричневым раскладным кирпичиком из пушкинского десятитомника на коленях; брала ладошку, лежащую поверх одеяла, и читала своим светлым голосом. Читала не сказки, а лирику, и удивительное дело: он все понимал! И эту строчку продиктовал ему сейчас — мамин голос…
А утром солнце ложилось на паркет, и температуры не было, и жизнь была впереди… Заснуть бы — и проснуться там, на Ленинском проспекте… Или нет — на улице Строителей, весной восемьдесят пятого!
* * *
Ах, какой немыслимой роскошью была та, купленная отцом к окончанию института «однушка» у метро «Университет», кому теперь рассказать! Вышибающее пробки чувство ежедневности блаженства…
Марина! Не с дрожащим чужим ключом в пальцах, не в подъезде, вздрагивая от каждого стука двери, не у ближайшего дерева, где застал любовный обморок… Они пропадали на улице Строителей сутками, приходя в себя только от приступов голода.
