Был юноша строен, как ветка ивы, и длинное одеяние Древних из струящегося зеленого шелка красиво облегало его стан. Снежно–белые волосы его спускались до пояса, свободно рассыпавшись, ибо несовершеннолетние эльфы не носили прически. Брови его были подобны крыльям птицы–вестника, приносящей долгожданное послание. Серебром светилась его нежная кожа, губы и ногти были подобны розовому перламутру, а глаза были таковы, каких у смертных не бывает: фиолетовые, как аметист, как закат в пасмурную погоду, как лепестки лесной фиалки.
Смертельно ранит красота,
И нет надежного щита
От этой сладостной напасти.
И жизнь, и смерть не в нашей власти.
Острее всякого клинка
Любовь разит наверняка.
Неизлечима эта рана.
Болит сильнее, как ни странно,
Она в присутствии врача,
Кровь молодую горяча. (Кретьен де Труа, «Ивэйн, или Рыцарь со львом»)
Глядя на Фаэливрина, утратила Ашурран дар речи, когда же вновь обрела его, то сказала вслух в восхищении:
—Как бы хотела я измять этот шелковый наряд, губы эти поцелуями истерзать, растрепать эти белые кудри!
Невинен был юноша Фаэливрин и не понял непристойного смысла ее слов, однако же зарумянился, сам не зная отчего — от жгучего блеска синих глаз женщины или от голоса ее страстного. И так он был хорош в этот миг, что принуждена была Ашурран отвести глаза, ибо не имела сил смотреть, лишь внимала шороху шелка и побрякиванию браслетов и прочих украшений, когда подходил он ближе.
По наивности своей принял юноша этот жест за смирение и обратился к ней с такими словами:
—Покорность пристала пленнику, и если желаете вы, сударыня, облегчения своей участи, надлежит вам обращаться ко мне почтительно. Если же вы попытаетесь причинить мне вред, стражи накажут вас жестоко, а мне бы этого не хотелось.
Ашурран была удивлена до крайности его речью. Вскричала она:
—Откуда знаете вы так хорошо язык людей, сударь?
Про себя же подумала: «Сама Небесная мать послала его мне, чтобы выручить из плена!»
—Познания мои скромны и весьма ограниченны, — смущенно отвечал юноша. — Изучал я ваш язык по немногим книгам, оказавшимся в моем распоряжении, слушал внутренним слухом голоса тех, кто писал эти книги. Были они неразборчивы и тихи, и не всегда удавалось мне перенять их выговор.
И то верно, что чужд был выговор его для уха Ашурран; однако же за короткое время выучился он верному произношению, да так хорошо, что никто бы не отличил его по голосу от рожденного в Юнане, разве что красота и мелодичность, несвойственная голосам смертных, выдала бы его.
