Можно сказать, что бег и работа на компьютере являются чем-то отупляющим, неким наркотиком в той мере, в какой сам наркотик напрямую принадлежит к линии общей перформации: заставлять-наслаждаться, заставлять-грезить, заставлять-чувствовать. Он является искусственным не в смысле вторичного состояния, противоположного естественному состоянию тела, но в смысле подчиненности химическому протезу, ментальной хирургии перформации, пластической хирургии восприятия. Не случайно, что систематическое подозрение в применении допинга преследует сегодня спортивное действие. Различные типы перформации хорошо сочетаются между собой. Не только нервам или мускулам, но также клеткам и нейронам нужно придать перформативный характер (даже бактерии скоро станут операциональными). Нет больше речи о том, чтобы бросать, бежать, плыть или прыгать, речь о том, чтобы поместить спутник, называемый телом, на искусственную орбиту. Тело спортсмена становится ракетоносителем и спутником, и оно управляется внутренним микрокомпьютером посредством вычисления (а не волей, направляющей усилие посредством преодоления).
Из этого операционного принуждения вытекает операционный парадокс: не только нет необходимости в том, чтобы делать нечто значимым, но самое лучшее — вообще ничего не значить, для того чтобы лучше делать-это-значимым, ничего не знать, чтобы лучше заставлять-знать, ничего не производить, чтобы лучше заставлять-производить, не иметь что сказать, чтобы успешнее осуществлять коммуникацию. Все это в порядке вещей: известно ведь, что, для того чтобы рассмешить, нужно не быть смешным. В случае коммуникации и информации существует непреложный закон: для того чтобы они проходили как можно лучше и как можно быстрее, нужно, чтобы содержание было предельно прозрачным и ничего не значащим. Хорошая коммуникация, составляющая сегодня хорошее общество, хорошая коммуникация происходит через уничтожение ее содержания. Хорошая информация совершается посредством цифровой проницаемости знания. Хорошая публицистика существует на ничтожности или по крайней мере на нейтрализации ее продукта, как мода проходит на проницаемости женщины и ее тела, как власть совершается посредством незначительности того, кто ее осуществляет.
А что если вся публицистика станет апологией — не продукта, но самой публицистики? Что если информация, не будет более отсылать к событию, но — к раскручиванию самой информации как события? Если коммуникация не будет отсылать к сообщению, но — к производству самой коммуникации как мифа?
