при костромских иль вологодских песнях
плетут из лыка, из шелковых пут.
И смугл, и розов лепестка завой,
топорщится — что крылышко зарянки,
исчерчен письменами: слобожанки
чертили так по бересте сырой?
По розовому — краткие штрихи
шмелиного коричневого цвета…
Круглится чаша северного лета.
Пропахли земляникой туески.
Кувшины закипают молоком.
Шуршит, щебечет лёгкая посуда…
Но это бело-розовое чудо
каким сюда надуло ветерком?
Какую весть заморскую несёт
остудливому ковшику для кваса,
солонке, что была зеленовласа,
а вот снежком рассыпчатым цветёт?..
У роз белёсых — паруса покрой,
а этот буйный лепесток завёрнут,
что княжий свиток, и дымком подёрнут, —
пророс из зёрен памяти живой:
О тех — вблизи Равенны ли — полях,
о знойных ли камнях Бахчисарая?..
Цветок, упавший на пороге рая,
березняком светающим пропах.
И замирая, и пчелу сдувая,
держу его в натруженных руках.
В СТАРОМ ДОМЕ
Быть может, тот, кто умер,
кто убит,
разлуку понимает — точно смерть
оставшихся…
И он скорбит
над этой безвозвратною утратой,
уходом, тайной инобытия
нас, погружённых в свет иного цвета,
окутанных своей глухою ночью,
незримых для него, недостижимых —
как ни взлетает дух
и как ни бьётся,
что ласточка,
о чёрное стекло,
в какое смотрят на затменье солнца…
А иначе — откуда бы тоска
их, приходящих в наши сны живые
и видящих, сколь мы благополучны,
сохранны:
ведь не сдвинут даже стол,
где и теперь дымится
прежний ужин,
и на обоях — светлое пятно
там, где висел портрет, который продан
по общему согласию — давно…
И даже кот — всё тот же:
пережил
таинственной душою меховою
тот день, когда мы шли за длинным гробом,
а он смотрел в окошко, провожая,
и только золотая чернота
в его глазах отчаянно круглилась…
Вот так и мать,
когда бы ни пришла
в мой сон —
уж скоро сорок лет разлуке, —
глядит с такой печалью,
состраданьем,
с такою болью,
точно я — убита,
того не зная;
словно на кладбище
нетронутой, былой, убогой жизни
