Во второй раз он окликнул капитана звучным голосом, в котором было гораздо больше чего-то юношеского, чем в фигуре и лице мужчины лет тридцати.
- А! Василий Иванович! Что прикажете?
Капитан оставил тотчас же руку того, кого он звал Борисом Петровичем, и подошел, приложившись рукой к козырьку.
В этом поклоне, сквозь усмешку глаз, проходило нечто особенное. В красивом пассажире чувствовался если не начальник, то кто-то с влиянием по пароходному делу.
- Как бы нам не сесть? - сказал он вполголоса.
- Бог милует! - вслух ответил капитан.
- Вы что же? За чаек приниматься думаете, а потом небось и на боковую, до Нижнего?
- Да, грешным делом.
В вопросах не слышалось начальнического тона; однако что-то как бы деловое.
Большие глаза Василия Ивановича остановились на пассажире в люстриновом балахоне.
- С кем вы это? - еще тише спросил он капитана.
- Вон тот?
- Да, бородку-то щиплет!
- Вы нешто не признали?
- Нет.
- И портретов его не видали?
- Стало, именитый человек?
- Еще бы! Да это Борис Петрович...
И он назвал имя известного писателя.
- Быть не может!
Василий Иванович снял шляпу и весь встрепенулся.
- Мы с ним давно хлеб-соль водили. Он меня еще студентом помнит.
- Как же это вы, батенька, ничего не скажете!.. Я валяюсь в каюте... и не знаю, что едет с нами Борис Петрович!
- Да ведь вы и на пароход-то сели, Василий Иванович, перед самым обедом. Мне невдомек. Желаете познакомиться?
- Еще бы! Он - мой любимый! Я им, можно сказать, зачитывался еще с третьего класса гимназии.
Глаза красивого пассажира все темнели. У него была необычная подвижность зрачков. Весь он пришел в возбуждение от встречи со своим любимым писателем и от возможности побеседовать с ним вдосталь.
- Василий Иванович Теркин, - назвал его капитан, подводя к Борису Петровичу, - на линии пайщика нашего товарищества.
Они сели поодаль от других, ближе к корме; капитан ушел заваривать чай.
Разговор их затянулся.
- Борис Петрович, - говорил минут через пять Теркин, с ласкою в звуках голоса. - За что я вас люблю и почитаю, это за то, что вы не боитесь правду показывать о мужике... о темном люде вообще.
Он все еще волновался и, обыкновенно очень речистый, искал слов. Его не смущало то, что он беседует с таким известным человеком; да и весь тон, все обращение Бориса Петровича были донельзя просты и скромны. Волнение его шло совсем из другого источника. Ему страстно захотелось излиться.
- Ведь я сам крестьянский сын, - сказал он без рисовки, даже опустил ресницы, - приемыш. Отец-то мой, Иван Прокофьев Теркин, - из села Кладенец. Мы стояли там, так около вечерен. Изволите помнить?
