— Для моих семидесяти я еще молодец: мотыгой могу отмахать десять часов кряду. Утром съел тарелку похлебки из репы — и до завтра сыт.
— Это Адам, мой двоюродный брат, — представил старика Иезекииль, — таких работников поискать.
— Но в вашем возрасте надо почаще отдыхать и хорошо питаться, — начал было Добряк, но Иезекииль тут же оттащил его в сторону.
— Здесь все зарабатывают свой хлеб в поте лица своего, брат мой, — сказал он тоном, не допускающим возражений.
По приезде Добряк собственноручно привязал мула и спросил мешок овса — пусть мул подкрепится после трудной дороги. Иезекииль с женой переглянулись: на их взгляд, такой животине и клочка сена за глаза хватило бы, но отказывать гостю при первом знакомстве им тоже не хотелось, и они распорядились задать мулу овса. Но у Иезекииля, видно, на душе кошки скребли: не мог он допустить, чтобы этот одер уничтожал их овес, — и он потихоньку от гостя подозвал к себе Исайю.
— Исайя, пойди отбери у мула овес и дай ему чего-нибудь другого, только тихо, чтоб никто не видал.
— А что ему дать — слабительное?
— Брось эти шуточки, найдешь чего-нибудь, осевки какие-нибудь или шелуху от гороха.
Исайя исполнил поручение, отнял у мула овес и получил от него такого пинка, что надолго охромел. Зато припрятал оставшийся овес, чтобы потом продать, а отцу сказал, что мул успел сожрать все подчистую.
Темнело. Добряк с гугенотами стояли посреди поля, говорить больше было не о чем.
— Нам бы еще часок поработать, гость наш, — сказала жена Иезекииля.
— Тогда не буду вам мешать.
И добрый Медардо удалился на своем муле.
— И этого война не пощадила! — воскликнула жена Иезекииля, когда Медардо уехал. — Сколько их в здешних краях! Вот горемычные!
— Горемыки, чего уж тут говорить, — согласились с ней все домочадцы.
— Чума и холера! — вопил, потрясая кулаками, старый Иезекииль, а это значило: либо работник не сделал своего дела, либо засуха сделала свое. — Чума и холера!
Часто по утрам я заглядывал к Пьетрокьодо в мастерскую поглядеть, как он трудится над очередным заказом виконта. С некоторых пор плотник жизни стал и все после того, как Добряк повадился к нему: уж так он его корил за пособничество злодейству, уж так уговаривал послужить своим мастерством добру.
— Но что же мне строить, господин Медардо? — спрашивал Пьетрокьодо.
— Сейчас я тебе объясню: ты можешь, к примеру… — и Добряк принимался описывать, что он ему заказал бы сам, будь он, вместо другой своей половины, виконтом, и объяснения свои подкреплял такими чертежами, что в них сам черт бы не разобрался.
